Ещё из города, собираясь на работу, Серба увидел, что из трубы аглоцеха валит красновато–лиловый дым — значит, смена Зазыкина перешла на спекание опытного мартеновского агломерата. Переодевшись и сбежав вниз на третий этаж к распахнутой двери диспетчерской, Семён услышал, как выхвалялся Зазыкин, передавая смену Цовику:

— Девяносто две тонны отгрохали, Соломон Ильич, но зато и попотели порядком!

Правда, по Закыкину нельзя было сказать, что он здорово попотел, но тяжело простучавшие бутсами, устало ухмыляющиеся, грязные, как идолы, ребята из его смены — живая реклама и подтверждение зазыкинской похвальбы.

— Ну, что расселись? Панели кто после вас мыть будет? Сколько вам долбим, убеждаем, — не отирайте стены, вы же в рабочей робе! — Послышался хозяйский голос поднимавиегося к себе на четвёртый этаж Петлюка.

— С добрым утром, Пётр Прохорович! — Кинулись к нему Зазыкин и Цовик, а он, кивнув им в ответ, сняв шляпу и потирая свежевыбритый подбородок упругой утренней ладонью, молча вполуха и вполоборота начал слушать донесение Зазыкина.

— Ну, хорошо, пойдёмте ко мне! Надо проанализировать работу ночной смены более детально! — И, неприязненно смерив взглядом Сербу, с нескрываемой насмешечкой глядевшего на него, удалился в сопровождении мастеров и бригадиров. Обычной планёрки перед сменой не получилось, и ребята уже направились было на выход, расходиться по рабочим местам, как их окликнул сверху Краминов.

— Наше почтение парторгу! Приветик! — отозвалось несколько человек.

— Чего там новенького, Евсеич?! — Задрав подбородок, крикнул ему Евстафьев.

— Обождите минутку, дело есть!

Лениво поругиваясь и щёлкая семечки, перед входом в цех собралось десятка три рабочих — чистеньких, только из–под душа, зазыкинцев, и переодевшихся в жёлто–бурые от бокситной пыли комбинезоны и куртки ребят смены Цовика. В дверях вскоре нарисовалось начальство во главе во главе с Петлюком. Тут были и Зазыкин, и Цовик, и цеховой дармоед Минченко, и, наконец, парторг Краминов с тощенькой папочкой в руке.

— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — ого–го! — Не утерпел Евстафьев.

— Товарищи, — начал Краминов, — партком цеха поручил мне объявить вам решение специальной комиссии, образованной в своё время для расследования беспочвенных обвинений рабочего Сербы в адрес руководства, сделанных им, как известно, на отчётно–выборном профсоюзном собрании. Кое–какие мелочи и недостатки действительно подтвердились, вроде не вполне удовлетворительного состояния вентиляции, периодического нефункционирования душа в раздевалке шестого этажа и тому подобные мелочи. Руководство цеха знает об этом и включило необходимые работы в коллективный договор. Но основное, отмечает комиссия, обвинение руководства цеха в получении каких–то премий не подтвердилось, так как никто в текущем году премий ещё не получал, а премия в сумме четыре тысячи рублей, выделенная цеху за освоение мартеновского агломерата, ещё даже не распределялась. Так что демагогические обвинения Сербы не что иное, как преднамеренная клевета. Комиссия рекомендует поставить вопрос о неблаговидном поведении его на товарищеском суде.

— А теперь — за работу! — Внушительно подытожил Петлюк и хотел было сквозонуть в дверь.

— Но почему же комиссия не заслушала Сербу и нас? — Громко спросил Глюев. — Нечестно это, не по правилам…

— И ты, Глюев, хвост подымаешь, мать твою в три погибели! — Рассвирепел, оборачиваясь, хозяин цеха. — Я вас научу работать, сачкодавы! Марш запускаться!

— Не больно загибай, Прохорович! — степенно остановил его старик Лукас, хотя и хозяин ты, но никто правов не давал тебе матюкаться! Окстись, не туда гнёшь!..

— Вот видишь, Лукас, до чего распустились, да ещё как распустились! — Немедленно славировал Петлюк. — Если вы кроете где–нибудь в дробилке так, что хоть топор вешай, то это правильно, а если начальник для дела, для воспитания подчинённых высказался покрепче, так он не моги! Где же логика?

— Где логика, я не знаю, Прохорович, но тебя–то ни один работяга никогда не крыл ещё, разве что за глаза, а ты?

— Ну, ладно, ладно, за работу. Что–то мы слишком расфилософствовались.

И когда Серба взбежал на реверсивку, там уже вовсю трезвонил телефон. В трубке послышался голос Маши:

— Ну, как вы тама, готовы? Давайте запрос на запуск, спекатели уже просились! Я сегодня за диспетчера, заболел Фёдор. Слушайтесь меня, а то как бы как бы я здесь чего не перепутала…

— Не тушуйся, Маш, пробьёмся! — Успокоил её Сенька. — Смотри только, если 56‑я захлебнётся, сразу звони, а то мы все на бункерах стоим!

И действительно, день выдался тяжёлый, и хотя сменное задание по железорудному агломерату всего 75 тонн вместо 275 тонн бокситного, но обеспечить их не так–то просто, потому что и без того неполная цеховая автоматизация в данном случае вообще отсутствует — блокировка и одновременный запуск всей технологической линии механизмов от диспетчера выключены, транспортёры переведены на ручное включение, и — смотри в оба!

Да и работа у дробильщиков изменилась. То они колдовали у дробилки, мучались с нетерпящей перегруза лентой, а теперь дробить не нужно — из склада, примыкающего к зданию дозировки, подаётся пылевидная железная руда и сразу, минуя дробилку, попадает на реверсивный транспортёр, загружающий питающие бункеры. Навалив бункера четыре руды, в пятый валят окалину, отход прокатного цеха после охлаждения водой раскалённого стального листа, — она тоже необходима для составления шихты.

То и дело, транспортёр, подающий руду, захлёбывается, не тянет, потому что очень тяжела высокопроцентная руда — 70 — 75 процентов железа. А остановка ленты с рудой — дело гораздо худшее, чем остановка ленты с бокситом, — большую тяжесть приходится сбрасывать людям при ликвидации простоя.

И ещё одна чепуха получается — руда налипает на стенки бункеров, не хочет ссыпаться в воронку питателя, и мытарится над каждым из пяти бункеров человек, длинной стальной штангой сталкивая, сошкрёбывая руду, обваливая налипшие на стенки бункеров капшуки. Другие двое, Евстафьев и Лукас, неустанно расхаживая по дозировке между питающих тарелок, колотят по внешней обшивке бункеров массивными кувалдами.

— Збигай вныз, помогнёшь постукать! — Говорит Сербе бригадир Крохмаль, ворочая в чреве бункера длинным отрезком двухдюймовой водопроводной трубы. — Вконец залипла, проклятущая!

— На вот! Влупы по йому як слид, — передает кувалду Сеньке старина Лукас, — не под силу чтой–то вымахивать становится…

— А я вот вспоминаю, как годочка три тому цех выглядел. Работать бы по суткам и не уходить по домам… — Отозвался Евстафьев. — На бункерах, скажем, вибраторы висели. Залипнет, бывало, весной мокрый боксит, — дрр! и шишка обрывается в питатель. А как похозяйничал Петлюк, так кувалды появились, орудия творческого труда, значит… Или в реверсивке тоже, однако, как было, — везде кожухами закрыто, никакой тебе пыли, похаживай да кнопочки нажимывай. Наполнился бункерок, — не бойся, что по–уши завалит реверсивную тележку, ни–ни, автомат сам, собака, отведёт её и направит струю в пустую ёмкость.

— Почему же не прижилось новое? — Не понял Серба.

— Потому что построили цех умные, а командовать дураков поставили. — Закашлялся Лукас. — Но, между прочим, не наше, сынки, дело это, начальство судить…

— Наше! — Вскинулся Серба, решив доказать дедугану его неправоту. — Я понимаю тебя, папаша, всю жизнь ты только и делал, что вкалывал, воевал, детей сочинял и не было у тебя времени подумать над устройством жизни. Обижался временами, — маловато получил, премией обошли, то да сё, по мелочам как–то, а хозяином завода, жизни чувствовать себя не научился. А ведь ты и есть хозяин, а не Петлюк! Он для тебя, а не ты для него. Петлюк не протянет долго. И никакие речи божеские не спасут его от ответа за безобразия. Вот ты боишься прошибить, отец, письмо в «Правду» не подписал, а если мы правы окажемся, тоже ведь обрадуешься, а?