Но баллотировался я уже в родных местах — в Ушачах. Там пришлось и поездить, и не однажды повстречаться с людьми, и попить водки с не менее гостеприимными хозяевами района. Проблемы, и весьма серьезные, возникали в каждом колхозе, в каждом селе и прежде всего в райцентре. Нужно было заниматься и школами, и мастерскими, и коровниками, и свинарниками, добывать удобрения и стройматериалы. Всего не хватало — требовалось найти, достать, выбить. Для этой цели депутаты имели блокноты со специальным грифом. На листках из этих блокнотов они писали просьбы, требования, бесконечные обращения в министерства и ведомства, в прокуратуры и суды. Писал и я. Честно говоря, польза от той писанины была невелика. Наиболее[342] опытные и пробивные депутаты старались решать все дела с помощью личных контактов, во время сессий. Но подступиться к влиятельным деятелям было почти невозможно. Кроме того, в перерывах они уединялись в особых помещениях, куда нашего брата не очень-то пускали. Ходить же по начальственным кабинетам было не в моем характере. Поэтому, как депутат я сумел сделать в родных местах совсем немного. Не смог добиться того, чтобы главную улицу в Ушачах заасфальтировали. Не сумел заставить местные власти построить школу на родине Петруся Бровки. Огромных усилий стоило мне асфальтовое покрытие трех километров дороги от Кубличей до Бычков, по которой и сейчас летом и зимой ездят на велосипедах мои земляки. А вот до отцовской хаты асфальт так и не дотянули, и последние метры до сих пор тонут в грязи. Но что и когда у нас завершали ладом?
Зато посчастливилось мне раза два замечательно попировать на природе. Однажды — на берегу лесного озера Супонец, которое любила моя мама и к которому в мои детские годы не было доступа (межа!). А во второй раз — в весенних сумерках над озерной гладью Вечалья, так вдохновенно воспетого Рыгором Бородулиным.
Мое третье депутатство началось в Турове. Оно запомнилось трудной борьбой за паромную переправу через Припять (мост тогда только строился), шумными собраниями избирателей и долгими (пятилетними) хлопотами, связанными со строительством больницы. Строить ее начинали по инициативе главного врача Волкова. Но от непрерывно возникавших трудностей и отчаянной нервотрепки он надорвался и вскоре умер. Нелегко пришлось и мне, депутату, пытавшемуся ему помочь. Но в то время сделать что-то иначе и по-иному не было никакой возможности. Всё делалось на грани абсурда. В конце концов больницу всё-таки построили, и я тешил себя мыслью, что есть в ней и мой кирпич — частица моих трудов и усилий. Пусть хорошо лечат там несчастных туровцев, посыпанных чернобыльскими радионуклидами![343]
Интересно отметить, что едва я стал депутатом, как сразу объявились мои давние приятели, дальние родичи, позабытые земляки. Посыпались письма, начали раздаваться телефонные звонки. Мне признавались во всегдашней приязни, глубоком уважении, даже любви и… заваливали просьбами. О чем только ни просили! От квартир и автомобилей до должностей и повышения зарплаты. И были очень разочарованы, и обижались, когда я отказывал. В ответ на мои объяснения, что не могу устроить сына или дочку в институт, не могу помочь переехать из Ушачей в Минск, мне с укором говорили: «Ну как же?… Ты ведь такой известный… просто не хочешь…» А один не очень близкий родственник приехал как-то ко мне домой с бутылкой и, когда она была выпита, попросил одолжить ему… миллион рублей. Я сказали, что не только не имею таких денег, но и в глаза не видел столь большую сумму. «Какой же ты тогда писатель?» — искренне недоумевал мой случайный гость. «Страшное это дело — потеря неизвестности», — как писал когда-то умный американец Джон Стейнбек.
Денег, хоть и не слишком много, всё-таки собралось у меня на сберегательной книжке, мои повести и рассказы издавались и в Минске, и в Москве. Но за эти деньги ничего и нигде нельзя было приобрести. Когда я захотел сделать подарок жене ко дню рождения, Матуковский повел меня к знакомому директору универмага. И мне позволено было купить прямо на складе какую-то дешевую кофточку. А зимние шапки, к примеру, продавались лишь по особому списку, который составлялся в министерстве торговли. Билеты на самолет или на поезд я приобретал в специальной депутатской кассе, причем не только для себя, но и при случае для друзей и знакомых. В этом была несомненная выгода депутатства. Больше не припомню никакой. Все, сколько-нибудь существенные вопросы решались с помощью связей и личных знакомств, по всесильному блату. Писатели в Минске и в Москве (да и повсюду) заводили знакомства с продавцами и продавщицами, директорами и партийными секретарями, которые и были настоящими хозяевами жизни. На депутатов[344] же никто не обращал внимания. К ним за помощью шли те, кто не имел возможности обратиться ни к кому другому.
Сессии Верховного Совета (два раза в году) проходили чинно и спокойно. Доклады носили чисто формальный характер, прения не вызывали никаких эмоций. Депутаты дремали, читали газеты; писатели (Панченко, Лужанин, Гилевич) писали стихи. Вел заседания председатель Верховного Совета Иван Шамякин. Он не имел возможности подремать за столом президиума, хотя было видно, как хотелось ему всхрапнуть. Команды, которые Шамякин подавал сидевшим в зале, были заранее написаны на бумажках, которые приносила ему из-за кулис секретарь Чагина. Председательствующему оставалось лишь озвучивать их. Однажды, руководя голосованием по какому-то вопросу, он в силу выработавшегося автоматизма прочитал подряд: «Кто за, кто против, воздержавшихся нет — единогласно!» В зале раздался смех, потому что никто еще не успел поднять руки. Но чуть позже всё-таки подняли, и заседание продолжалось, как ни в чем не бывало.
Я по обыкновению высиживал в зале лишь до первого перерыва. Сидеть дальше не хватало ни духу, ни сил. И как только слышал звонок, призывающий депутатов идти в зал, выходил из здания. По дороге меня догоняли два других неслуха — художник Савицкий и скульптор Аникейчик. Пройдет совсем немного лет и Аникейчик безвременно умрет, а Савицкий резко изменит свое отношение к неизменному по существу режиму, станет его апологетом. Точно так же, как театральный деятель депутат Н. Еременко, который на самом пике перестройки заявил, что, отвергая позицию белорусских националистов, был, остается и умрет коммунистом. И действительно, остался им до конца. Мол, смотрите: слово большевика — твердое слово.
Новый замысел, как всегда, вызревал среди будничных дел и событий, не имевших прямого отношения к литературе. В подсознании, однако, шла своя работа — покамест еще[345] невыразительная, очерченная недостаточно четко, но обещавшая рано или поздно проясниться и приобрести более или менее отчетливую форму. Произойти это могло совершенно неожиданно…
Ранней осенью мы с Ириной поехали в Пицунду, в писательский Дом творчества. У меня обострилась астма, и поэтому морской климат Ялты, куда мы ездили прежде, явно не подходил мне. А в Пицунде, говорили, был реликтовый сосновый бор, целебный для легочников.
Поначалу Дом творчества меня разочаровал — огромный жилой корпус, шум и суета в обширной — на сотни мест — столовой. Множество людей, среди которых можно было найти всего два-три знакомых. Но, к счастью, нашлись. Посреди них, немногочисленных, — милый Володя Короткевич и его жена Валя. Интересно было узнать, что Валя, между прочим, моя землячка, ее отец был родом из Вотьковичей — через луг от моего села — и что девичья фамилия ее — Вотькович. Хотя родилась она в другом месте и мало знала наш приозерный край.
В домах творчества, которых было много в Союзе, писатели не только работали, но и знакомились друг с другом, находили новых друзей, пили. Особенно, если собиралась хорошая компания.
Такой компании мы не собрали (кроме нас, в Доме творчества жили Спринчан с сыном и Алесь Савицкий, но они больше сидели за столами, и мы их не беспокоили).
Погода стояла хорошая, море было спокойным. И Володя как-то сказал, что на следующее утро он решил выйти с рыбаками в море. По этому случаю требовалось немедленно раздобыть водки. Выйти в море — это, конечно, здорово, но где взять водку, если ее нет в продаже? Оставалось идти в поселок к теткам-абхазкам, у которых водилось спиртное.
