Больной лежал на высоких подушках, бессильно откинув голову. Лицо, когда-то красивое, было белым, под цвет наволочек, на лбу и возле рта залегли глубокие резкие складки, большие руки недвижно лежали вдоль исхудалого тела. Художнику Вячеславу Константиновичу Стрешневу было едва за тридцать, но выглядел он на все сорок пять. Еще недавно сильный и энергичный, он теперь едва мог вставать с деревянного топчана, заменявшего кровать.

Лу между тем боролась с примусом, который то совсем не желал гореть, то вспыхивал ярким пламенем, начиная угрожающе шипеть. Готовить приходилось тут же – в большом помещении под крышей, служившем и жилищем, и мастерской. Картины, в подрамниках и без, были расставлены вдоль покрытых облупившейся краской стен.

– Люба! Вы совершенно напрасно утруждаете себя. Я и сам могу приготовить не хуже.

– Это моя работа. Я ведь патронажная сестра, мне за это платят...

«Патронажной сестрой» Люба Бенкендорф работала уже третий день. Конечно, в районной больнице, где она якобы служила, такой должности не было и в помине, но дотошная Лу вспомнила, что читала о подобном в одном американском журнале.

– Готово! – сообщила она не без гордости. – Даже не пересолила.

– Все! Отправляйтесь домой! – художник закусил губу и медленно сел на топчан. – Вы и так потратили на меня уйму времени, а вам еще в пригород ехать...

Легенда Лу была проста – девушка из провинции, закончившая курсы медсестер и случайно, из-за болезни тетки, жившей в Столице и нуждавшейся в уходе, оказавшаяся в большом городе.

Люба хотела снять белый халат, но вовремя вспомнила, что здешние сестры милосердия, именовавшиеся жутким словом «медсестры», надевают пальто прямо поверх халата. С точки зрения гигиены это было совершенно недопустимо, и девушке приходилось стирать халат каждый вечер. Еще хуже оказались медицинские принадлежности местного производства. Вид здешних шприцов вызывал ужас, посему Лу решила пользоваться своими, понадеявшись, что художник не заметит разницы.

– Вячеслав Константинович! Можно я еще минуту побуду? Хочу на ваши картины взглянуть.

Картины были хороши. Люба, успевшая сдать экстерном за два курса искусствоведческого отделения в университете Сент-Алекса, была вначале удивлена, а затем пришла в восторг. Особенно поражали краски, их сочетание порой восхищало, а порой и пугало.

Художник бледно улыбнулся и покачал головой, явно не одобряя подобного интереса:

– Люба! Вы бы лучше в Третьяковку сходили!..

– Я была. Мне не очень понравилось.

Это была чистая правда. Лу зашла в музей, но повидать человека, которому должна была передать письмо, не удалось – тот бы арестован еще в прошлом году. Девушка честно обошла залы, но «реалисты» навевали скуку, «советское» искусство же просто смешило. Восхитили иконы, но, когда девушка увидела Владимирскую Богоматерь, с которой сорвали ризу и распяли на бледно выкрашенной стене, ей стало не по себе.

– Вам учиться надо! – продолжал художник. – Вы девушка умная, талантливая, но семь классов – это мало, поверьте...

Люба покорно вздохнула. Выдерживать роль недоучившейся сестры милосердия стоило немалых трудов. Все время приходилось сдерживаться, чтобы не заговорить по-французски.

– Мне нравятся ваши картины, Вячеслав Константинович. В Третьяковке таких нет.

– Помилуйте! – Стрешнев с трудом встал и принялся за кашу. – Ну чем они вам нравятся?

– Краски, – не задумываясь ответила Лу. – Контрасты цвета. Рокуэлл Кент и Рерих тоже пытались, но у вас...

Она осеклась. Художник смотрел на нее во все глаза, забыв о стынущем обеде.

– Люба! В Советском Союзе нет ни одной картины Рокуэлла Кента! Откуда вы...

– А из журнала ихнего, – храбро пояснила Лу. – У нас одна больная приносила. Там по-американски все, но картинки я посмотрела.

Девушка искоса поглядела на больного. Поверил?

– А вы наблюдательны, Люба. К сожалению, в нашем родном отечестве до сих пор в ходу незабвенные традиции Академии Художеств. Я-то что, но вот Филонов, не мне чета... Иногда кажется, что приходится разговаривать с глухонемыми...

– Вы ешьте, Вячеслав Константинович! Остынет.

Пора было уходить – слишком долгие визиты «медсестры» могли вызвать подозрение у наблюдательных соседей. Внезапно в дверь постучали.

– Странно, – молвил художник. – Кто бы это? Откройте, будьте добры...

На пороге стоял невысокий широкоплечий мужчина в дорогом ратиновом пальто и модной темной шляпе. На загорелом лице остро светились небольшие серые глаза.

– Добрый вечер! Мне Славу... Он здесь?

– Да... – растерялась Лу. – Проходите, пожалуйста...

– Спасибо.

Гость снял шляпу. Он оказался коротко, по-военному подстрижен, на виске белел небольшой шрам.

– Вы ко мне? – послышался голос Стрешнева, и тут же прозвучало удивленное и немного испуганное: – Володя?!

– А ты кого ждал?

Гость ворвался в комнату, схватил художника за плечи и крепко обнял.

– Славка! Чего болеешь? Ты это брось!

– Ерунда, ерунда, поправлюсь...

Художник говорил явно не думая, автоматически. Глаза не отрывались от лица гостя:

– Володя... Ты... жив?

– Нет, помер! – рассмеялся тот. – И с чего это меня все хоронить стали? Я тебе продуктов притащил, чтоб апельсины лопал и лимонами закусывал. Какие тебе лекарства нужны?

– Вот! – художник с улыбкой посмотрел на девушку. – Меня лечат. Познакомьтесь: Люба Баулина, медсестра из нашей районной, а по совместительству – мой ангел-хранитель. А это мой старый друг Володя...

– ...Синицын, – быстро произнес гость.

– Да-да, Володя Синицын...

Рука гостя оказалась твердой и сильной. Их глаза встретились, и Лу вдруг совершенно ясно поняла, что старый друг Стрешнева такой же Синицын, как она – Баулина.

Пора было уходить. Девушка с трудом переборола искушение подождать минуту-другую под дверью и послушать, о чем пойдет разговор. Кажется, у ее подопечного имелись весьма интересные знакомые.

Добравшись до метро, Лу проехала две станции в обратную сторону, а затем пересела в нужный поезд. Предосторожность казалась лишней, но «домой», в убежище, скрытое за стенами старого завода, девушка не торопилась. Она уже знала, что нынешний вечер будет под стать прошлому. Брат и Джон разойдутся по разным комнатам...