— Что ж это такое? Скоро ли же будет конец этому проклятому лесу? Уговорил ты меня, Гриша, идти за тобою, и послушался я, да теперь вижу, что тащиться-то мне не так сподручно. Тебе хорошо ехать-то, а каково мне пешкурой-то плестись.

— Погоди, служивый, уж куда-нибудь да выедем же, — сказал Петр, — а если умаялся ты, то садись ко мне на лошадь.

— И, что ты, Гриша! Я и глядеть-то боюсь на лошадей, а не то чтобы ехать на них. Ведь если придется слететь с нее, то не так-то вкусно покажется… Знаешь, что, Гриша, не вскарабкаться ли тебе на дерево, да не посмотреть ли с него, нет ли хоть где избушки какой, что ли, или хоть огонька.

— Пожалуй, влезу, — говорит царь, — только ты смотри, дядя, не ускачи от меня.

— Что ты, разве я разбойник какой, что ли, что оставлю тебя одного сидеть на дереве, как белку! Уж если пришлось нам мыкаться, так двоим все-таки веселее.

И при последних словах солдата государь полез на дерево, а служивый взял его лошадь под узцы и начал ее гладить. Гладил, гладил коня служивый, да и задел рукою за жестяную фляжку, которая была привязана к седлу лошади.

— Э! — пробормотал служивый, ощупав фляжку. — Уж не с водкой ли она? Дай-ка откупорю. Э, э, э, съедят-те мухи! Да тут анисовая! Это славно, ну-ка попробую, не выдохнулась ли. Ух, да какая же важная, стогодовалая; очень хороша, право, хороша! Влезай, влезай, Гриша, а я здесь за твое здоровье хлебну! — и он потянул из фляжки.

Между тем Петр уже взобрался на вершину дерева и долго в какой-то раздумчивости рассматривал в разные стороны. Солдат тем временем докончил все вино и пустую фляжку повесил на прежнее место.

— Ну, что, дает ли Бог что? — спросил служивый.

— Влево видится огонек: верно, в избушке лесничего, и дорога наша, кажись, идет прямо на него, — отвечал Петр и сам, окинув еще раз взором вокруг себя, спустился на землю.

— Ну, слава Богу! — говорит солдат, будучи уже пьян от опустошения фляжки. — Садись же, Гриша, на лошадь, да и пустимся, мне есть как собаке хочется, право; в котомке у меня лежат одни только черные сухари, а как придем куда на ночлег, так авось что и посмачнее найдется.

Петр вскочил в седло коня и поехал шагом по-прежнему; солдат пошел около лошади.

Скоро между дерев показался просвет, послышался лай, и через несколько времени служивый с Петром были невдалеке от каменного двухэтажного дома, построенного посредине небольшой поляны. В одном из верхних окон дома светился огонек.

— Эге-ге, куда это мы попали? — сказал служивый. — Уж не к раскольникам ли? Это не похоже на избушку лесничего, это просто барские хоромы.

Солдат стал пробовать ворота и калитку и, видя, что все было заперто, начал стучать в ворота без милосердия кулаком и ногами. Но сколько он ни барабанил, все было напрасно: на дворе ничего не было слышно, кроме громкого лая собак. Наконец и Петр присоединился к служивому, стали оба стучать и кричать, чтобы впустили их, но не тут-то было: никто не шел отворить им…

— Да что тут, черт, что ли, живет, — сказал с досадою служивый, — или покойники? Что вы, проклятые, думаете? Вы думаете, постучат-постучат, да и прочь пойдут? Нет, напрасно так думать изволите: не отойду от дома, пока не отворите, неделю буду стучать, месяц, сколько сил хватит, а уж заставлю отворить вас! Ну-ка, брат Гриша, подъезжай-ка сюда поближе. Я влезу к тебе на лошадь, перемахну через ворота, растворю их, да и впущу тебя с лошадкой на двор, так дело-то лучше сделается.

Петр поставил свою лошадь к самым воротам, солдат влез на нее; вскарабкался потом на ворота и махнул через них на двор. Но в это время правая рука его зацепила за гвоздь, он разорвал рукав мундира и оцарапал себе руку.

— О, чтобы черти затащили того к себе в преисподнюю, кто живет в этой проклятой берлоге! Чтобы скрючило вас, окаянных, в три погибели! — кричал и ругал служивый без милосердия обитателей дома, и с бранью он уже был за воротами.

Пять огромных собак бросились на нежданного гостя и готовы были разорвать его, но служивый выхватил свой тесак и так ловко попотчевал одну и другую, что они ушли с воем, истекая кровью, а остальные собаки бросились назад. Отпирая ворота, заложенные засовом, и откладывая подворотню, служивый бесился и бранился без милосердия.

— Экие ведь проклятые, — говорил он, — глухие черти! По вашей милости я казенный мундир разорвал, да еще вдобавок руку оцарапал. Чтоб на вас чума насела, чтобы вам покоя не было!

Петр въехал на двор. В это самое время отворилась дверь дома, и крестьянская баба с фонарем в руках вышла встречать приезжих.

— Просим милости! — проговорила она, кланяясь по пояс.

— Ведьма ты киевская, чертово ты детище! — накинулся солдат на бабу, подбегая к крыльцу. — Что у тебя, навозом, что ли, кто уши заколотил? Битый час стучали мы в ворота, а ты и не слыхала, ведьма. По твоей милости, и смотри вот, разорвал я казенный мундир да распорол руку, но ты со мной даром не разделаешься, съедят-те мухи, пересчитаю я у тебя кулаком все ребра!

— Что ты, батюшка служивый, за что так осерчал на меня, кормилец? — говорила баба, кланяясь солдату.

— Полно, служивый, перестань браниться, — сказал Петр, подъехав за солдатом к крыльцу и слезая с лошади.

— Тебе, брат Гриша, хорошо толковать-то, у тебя все цело, а я-то как с заплаткою в полк покажусь? — кричал солдат, размахивая руками. — Чтобы черт сжевал тебя, негодную бабу!.. Что вы за люди такие, говори!

— Не гневайся, кормилец, мы люди бедные. Сожитель мой промышляет в этом лесу звериной охотой, — отвечала крестьянка с поклоном в пояс.

— Что ж он не выходит встречать нас, съедят-те мухи?

— Не бывал еще с охоты, батюшка, — продолжала баба.

Петр с солдатом стали расседлывать лошадь. Государь отвязал от седла фляжку и хотел было положить ее за пазуху, но, почувствовав ее легкость, проговорил:

— Экий ты, брат служивый; всю фляжку очистил, хоть бы глоток оставил.

— Не прогневайся, брат Гриша, — сознался служивый. — Поздравил тебя, как влез ты на сосну.

Хозяйка стала запирать ворота. Петр взошел на крыльцо и, отворив дверь, вступил в теплые, довольно обширные сени. Дверь направо отворилась, и из нее вышла встречать гостей молодая крестьянская девушка со свечкою в руках. Девушка, очень хорошенькая личиком, молча поклонилась гостям и просила их, указывая рукою, в большую белую избу.

Петр вошел в избу, снял с головы шляпу и, помолясь на образ, сел на лавку. В это время вошел солдат. Он стащил со своей головы шапчонку и, помолясь на образ, закричал хозяйке:

— Эй ты, косматая, зашей мне мундир, а не то я тебе задам перцу! А ты, красавица нарядная, приготовь-ка нам хорошенького чего-нибудь поужинать, — продолжал служивый, обращаясь к хозяйской дочери.

Петр несколько времени сидел с опущенною головою, но потом он поднял ее и проговорил:

— Хозяйка, дай-ка мне чего-нибудь выпить да закусить; а ужинать мне что-то не хочется!

Хозяйка, шедшая с иглою, остановилась и, поклонясь Петру, произнесла:

— Не прогневайтесь на меня, отцы мои родные: нечего мне дать вам выпить. Что было простого вина, все взял мой хозяин с собой в дорогу, да нынче я для двух нас и кушанья-то не готовила; сами с дочерью ели вчерашние щи да кашу.

— Что, что? Ах ты, старая кочерга! — кричал солдат. — Быть не может, чтобы у тебя не было вина да чего-нибудь съестного!

— Ничего нет, отцы мои, ничего, — уверяла старуха, — хоть сами в печке обыщите.

— Ну, да ладно, ладно; зашивай мой мундир-то, а там я сам распоряжусь об остальном.

Баба зашила рукав. Служивый бодро вскочил со скамейки, стал среди избы и громко закричал на хозяйку:

— Так что ж ты, съедят-те мухи, старая, смеяться, что ли, над нами вздумала? Говори, где у тебя спрятано съестное. Сейчас подавай его! Ты знаешь ли, кто мы? Я первый солдат батюшки-императора Петра Алексеевича, а это самый любимый его охотник! Где хочешь возьми, а давай нам вина и закуски!

В подтверждение угрозы солдат обнажил свой тесак.