— Вот, император, если у меня родится сын, — ему часы; если дочь — перстень.

— Что ты, — говорит Петр, — да это позор будет мне и тебе, как узнают.

— Тебе не знаю, а мне позор: уж я наплевала отцу в бороду.

— Ну что ж, — говорит Петр, — пусть по-твоему будет.

— Так вот, император, часы и перстень для памяти.

— Ну, до свидания, не сердись на меня, что я тебя укараулил.

— Раз ты мог такой момент словить, то что я могу сделать: я девушка беззащитная.

Уехал, получил свое удовольствие. Ну, то, бывало, Меншикова Лида поздравляла с добрым утром, а теперь ее отец будил каждый день.

— Что это ты, Лида, какая-то сонная?

— Ничего, так, — говорит, — я, папа.

Прошло месяца четыре с половиною — тут уж ей толчок сделали ножки. Приходится что-то придумывать. Ну, как у графини, была у ней мамка. Когда один раз эта мамка сидела у ей в светлице, подзывает она ее:

— Знаешь что, мамка, можешь ты мою тайну сохранить? Со мной такой грех случился. Ты должна помочь в моем греху.

— Да что ты, матушка, что только тебе будет угодно, все для тебя сделаю.

— Устроишь так: я сделаюсь больной, месяца два полежу, ты способствуй мне перед папашей. Я такую солью штуку-пулю!.. Лекарство я буду в таз, а ты — в помойку яму выливать. Я сделаюсь матерью — и придется мне расстаться с дитем. Пойду на три года в монастырь, ты — со мной. Куда я, туда и ты со мной.

Ну, вот, она давай хворать, хворать, чахнуть, чахнуть, давай ее отец лечить, лечить, но только нет никакого облегчения.

— Нет, никакие меня медикаменты не вылечат, — говорит она отцу, — я сон видела: я посвятить должна себя в монастырь на три года. Какой-то старец явился мне: иди, говорит, в монастырь — и выздоровеешь.

— Ну так что ж, деточка, — говорит отец, — помолись, поживи в монастыре, только бы ты была жива. (Не было у Меншикова больше детей.)

Ну, тогда понемножку стала вставать она, сделала завещание, маленько стала есть, стала подтягивать корсет, чтоб незаметно, что она брюхата. Тогда носили кринолины — под ними ничего не поймешь.

Так — день, другой, осталось суток пять до отъезда в монастырь. Она говорит отцу:

— Дорогой папаша, надо ехать мне.

Он — оставлять ее:

— Останься, мол, устроим большой вечер на прощанье, поживи, в монастыре там скучное дело.

— Нет, папаша, больше не могу — надо ехать.

Тот, конечно, стеснять ее не стал, приказал заказать лошадей, собрали что надо в дорогу; она незаметно кучеру дала денег, чтобы вез, куда прикажет. Села помягче — и черт те бери, только колеса забрякали. Любаву-матку с собой посадила и отправилась в монастырь.

Стали они к монастырю подъезжать, ну, она будто притомилась, да и повозка была проходная (на почтовых она поехала). Остановились ночевать в деревушке. Она заказала, чтобы, что она потребует, все бы у них было, горничная чтобы всякий раз сейчас же могла прийти. Хозяин говорит: «Пожалуйте, милости просим, вот горница вам есть отдельная». Сейчас притопили, втащили туда вещи, и вот они поселились с Любавой.

Вот ночью начала она мучиться (растрясло ее еще дорогой-то), ну, значит — родить. Родился у ей мальчик — вылитый Петр I, красавец, волосы из кольца в кольцо. Говорит, чтоб все убрать, чтоб дело это никому не было известно. Мамка Любава все обстряпала, грязь прибрала.

— Ну, что, — говорит, — Лида, будем теперь делать?

— А вот что, — говорит. — Вот тут в пакете пять тысяч, возьми вот два куска материи, заверни все и отнеси его в монастырь.

Ну, Любава берет все и отправляет его в Соловецкий монастырь. Луна была ущербная. Подходит она к монастырю: сидит привратник у ворот, монашек-старик, сидит, клюет носом, потом взял прилег и храпит. Она тихонько подкралась, положила, тот — храпит. К утру старик заметил, как младенец закричал, соску ищет, выпала соска у его. Старик подымается: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий…» Глядит: младенец завернутый лежит. Да чудное существо, красавец какой! Доложили игуменье, монашенка-черничка пришла, взяла пакет, прочитала: «денег пять тысяч, мать неизвестна, ухаживать за дитем как можно ловчей».

Игуменья взяла это дело на себя, окрестила, дали имя Павел, стали воспитывать; деньги положили до возраста лет, когда он возвратиться с ученья должен.

Ну, она вырастила его, лет восьми мальчик стал, давай его учить. Подходит время — отдали его в училище. Вот стало ему годов 15. Возмужал Меншиков внучек, стал тогда жаловаться, что ученики дразнят его, что нет у него родителей. Ну, тут рассказали ему, мальчик узнал, что он подкидыш. «А так-так! Несчастный я человек!» — «Да, тебя, — говорят, — девушка родила, вот и подкинули, чтобы ты матери своей не знал».

До чего ему пошла грамота! Он лучше учителя все изучил. Тот глядел, глядел… «Слушай, — говорит, — я тебя не могу больше учить; если хочешь, иди в наверситет, высшую науку изучать».

Ну, ладно. Живет в монастыре. Похаживает, посматривает, а монашки закидывают глазки, молитву стали забывать. Наконец, приходит игуменья и говорит:

— Мой милый, тебе семнадцать лет, ты уж мужчина, мы не можем тебя больше здесь держать.

А учиться до чего был горазд: играет на гитаре, на арфе и выучился петь — так поет, что закачаешься. А он как привык к им:

— Как же, — говорит, — мама, не могу с вами расстаться.

— Ну, — говорит, — здесь нельзя. Вот твои пять тысяч рублей (мать твоя неизвестная оставила), я их не утратила, получи, тебе пока хватит, пока на службу не определишься.

Он получил пять тысяч, пошел с учителем попрощаться. Учитель подарил ему арфу, гитару.

Нанял он подводу, выехал в Петроград. Походил по Петрограду, остановился в гостинице. У содержателя ее была дочь — хорошая, красивая. Откупил он себе номер, живет. Вот один раз заиграл он на арфе. Что ты! И на гитаре играет — да какой у него золотой голос! Народ прямо не может пройти. Окошко открыто, толпа прямо всю улицу запрудила, полицию вызвали.

— Папа, — дочь говорит содержателю гостиницы, — вы наймите этого человека, может быть, он займется со мной музыкой. Ты смотри, как он рассыпается — и я могла бы так играть.

Ну, он пошел. Заходит к нему:

— Молодой человек, моя молодая дочь хочет тоже научиться этой музыке; не пожелали бы вы с ней заняться?

Тот рассмеялся.

— Почему же, — говорит, — можно заняться, если она хочет. Я сам до сих пор учился да хочу вот отдохнуть, пока подыщу себе место.

— А сколько будет стоить это удовольствие?

— Ну, уж это сколько вы положите.

— Ладно, я сделаю так: вот тебе двести рублей в месяц и стол готовый.

Ну, он молодой человек, и она девица молодая. Играть-играть, да заиграли и совсем другую штуку. Вот один раз сидят, обнимаются, а мать его, Лидия Меншикова, уж все сведения собрала, когда и куда он должен приехать. Она туда-сюда, по гостиницам, по трактирам — нет и нет. А по городу слава идет, что в такой-то гостинице молодой музыкант и певец, какого еще свет не производил. Вот она в эту гостиницу и пыхнула.

— Не проживает ли у вас восемнадцатилетний человек здесь?

Хозяин подходит:

— Да, вот в пятом (или там шестом) номере дочь мою музыке обучает.

— Приведи, мне нужно этого человека непременно видеть.

Повел он ее, подходят к двери тихо. Отворяют, она залетает туда: он сидит на диване, а она у него на правой ноге сидит, обнял ее и целуются.

— Ну, дочка!

Она вскочила, изменилась вся в лице.

— Здравствуйте, здравствуйте, молодые люди! Помогай вам Бог заниматься на музыкальных инструментах.

— Спасибо.

— Ну, давно ты тут занимаешься музыкой?

— Да другой месяц живу.

— Твое имя как? (Павлом Георгиевичем его называют).

— А это, — говорит, — тут кто у вас?

— А это, — говорит, — хозяйская дочка. Она учится на музыке играть.

— Так вот тут нужно секрет переговорить.

Дочка хозяйская села за дверь.

— Да что же, — говорит, — вам угодно?

— Да вот что — я тебе мать! Мне сказали, ты уехал в Петроград. Я тут все гостиницы избегала, не могу тебя найти. Пора уж тебе делом заняться. Хочешь, торговлю я тебе сделаю?