В словах Косматого звучала досада. В другое время семинарист с удовольствием бы обсудил проблемы образования и науки, но странно было вести такую беседу через прутья решетки. К тому же косматого оборвал какой-то новый звук, донесшийся откуда-то из-за клетки с беспокойными, похожими на гиен тварями. Странный звук, неуместный. Он не мог принадлежать ни одному из этих уродливых мутов.

Детский плач. Книжник сначала подумал, что ему померещилось. Потом вспомнился приказ Балабола – детей посадить в клетки.

– Ты слышишь? – подняв руку проговорил парень.

– Слышу, – отозвался косматый. – Лучше бы их прикончили сразу.

Книжника передернуло. Он привык, вроде бы, к жестокости этих суровых мест, но не ждал такого из уст своего разумного собеседника.

– Как ты можешь? – проговорил Книжник. – Они же совсем маленькие!

– Пока ты мал – и беда для тебя не так велика. Горе растет, как снежный ком, превращаясь в проклятье взрослого. Не лучше ли оборвать мучения, пока не осознал всего ужаса бытия? Стоит ли жить дальше со зрелищем убитых у тебя на глазах родных?

– Стоит, – глухо отозвался Книжник. – Каждая жизнь имеет значение для человечества, которое только-только начало выкарабкиваться из бездны. И никакой ужас, никакое зверство не остановит возрождение – главное, не опускать руки.

– Ты все еще веришь в человечество?

– Я верю в себя и своих друзей. Если даже у человечества не хватит сил – мы все равно не опустим руки.

– Похвальный оптимизм, – несколько натянуто проговорил косматый. – Давно не встречал подобного отношения к жизни. Честно говоря, никогда. Может, и не выдумываешь ты ничего, может, и вправду есть этот сказочный Кремль, откуда придет к нам спасение?

– Хочу тебя успокоить, – мрачно отозвался Книжник. – Таких, как я, и в Кремле немного. Меня больше волнует, что эти мерзавцы с детьми собираются делать?

– А что с детей взять? Как обычно: кого на воспитание возьмут – янычаров себе растить станут. Из кого-то смешных уродцев сделают – себе на потеху да на продажу в какие-нибудь притоны. Кого на органы разберут, а кого продадут Алхимику – тот за такой материал хорошо платит.

Слушая все это, Книжник обмер. Он не понимал, правду ли говорит косматый, или это у него такие корявые шутки?

– Кто материал – дети?! Живые дети?

– Ты словно с луны свалился, малый. Дети, когда свои – тогда и дети. А чужие – это всего лишь пища и расходный материал. Да лишние рты, которые способны разорить и довести до голода любую группировку, как паразиты, объедающие ее изнутри.

– Ты это серьезно? У вас и вправду так принято считать?

– Это у Вольных так принято считать. Ведь мы про них говорим, верно?

– Это хорошо, что ты уточнил, а не то я уж подумал, что вы совсем здесь озверели.

– Хочешь сказать, у вас в Кремле иначе считают? Что чужие дети для вас – не внедренные агенты врага, лишь ждущие, чтобы вырасти, обрести силы – и ударить изнутри? Когда-то я читал про львов – были на Земле такие хищники. Приходя в чужой прайд, они первым делом убивали детенышей от других львов – в своей семье он готов был терпеть лишь собственное потомство. Согласись, это имеет смысл – для продвижения собственного генофонда.

Книжник открыл было рот, чтобы ответить категорично и резко. Но вдруг осознал, что его ответ не так очевиден. Кремлевские редко принимали к себе чужаков – просто потому, что чужаков практически не было. Кремль – словно подводная лодка, всплывшая в центре разрушенной Москвы после двухсот лет забвения, автономная и самодостаточная. И только недавно Кремлевские пошли на небывалый для себя шаг – приняли под свое покровительство целый народ. Точнее, то, что от него осталось, – женщин и детей вестов, из числа которых происходил и Зигфрид. И хотя Зиг проявил себя лучшим союзником Кремля, другом, боевым товарищем и практически кровным братом Книжника, он все же изначально был врагом, сыном и внуком врага. Так уж повелось, что весты по самому факту своего происхождения изначально стали антагонистами кремлевских, и никакими заверениями дружбы былой вражды не перечеркнуть. И теперь, в надежном Форте по соседству с кремлевскими стенами, подрастает новое поколение вестов. Они, вроде бы, должны испытывать благодарность к спасителям. Но всегда ли благодарность настолько свойственна человеку? Говорят, были такие птицы – кукушки, что подкидывали свои яйца в чужие гнезда. И когда вылупившийся и выкормленный чужой матерью кукушонок вырастал – он с легкостью убивал «братьев и сестер», выталкивая их из гнезда. Не получится ли так с вестами – прирожденными воинами и бескомпромиссными гордецами? Не станет ли для них благодарность слишком тяжелой ношей? Не вонзят ли они меч в спины спасителям? Ведь Зигфрид, пусть даже самый благородный и верный слову воин, не может отвечать за всех детей своего племени.

Подумав об этом, Книжник все же подавил сомнение и сказал:

– В твоих словах есть доля истины. Но мы не сможем оставаться людьми, если станем делить детей на своих и чужих.

Косматый внимательно поглядел на него, сказал:

– Хорошо, если правду говоришь. Глядишь, когда-то и к нам начнет возвращаться то самое, человеческое. Хотя, по-правде, надежды на это давно уж не осталось. Потому как впереди пустота и никчемность. День прожили – и ладно. И мальцам этим ты не поможешь – их судьба уже, считай, расписана…

Над головой оглушительно хлопнул расправленный парус, затрещали снасти, забегали по реям муты, натягивая канаты. «Железный Таран» неуклюже разворачивался.

– Любопытно… – припав к решетке и задрав голову, проговорил косматый. – Ложимся на обратный курс.

– Что же здесь любопытного?

– Кэп не любит менять выбранный курс. Сдается, его здорово рассердили.

– Плевал я на вашего Кэпа, чтоб ему пусто было.. – устало проговорил Книжник.

Он вдруг ощутил, как тело охватила тяжесть, навалилась вязким грузом, вдавив в дно клетки. Его мелко трясло от холода, пустой желудок сводило коликами, но уже не было сил пошевелиться. Да и желания такого не было – хотелось просто провалиться в небытие – надолго-надолго, чтобы проснуться совсем другим человеком, а лучше – вообще заново родиться, чтобы не было в этой новой жизни зла и боли.

Быстро темнело, в соседних клетках возились, устраиваясь поудобнее, сонные муты, и товарищ по несчастью исчез в глубине своей клетки. Только гориллоподобный мут мерно раскачивался в своей клетке, ударяя огромным черным кулаком в пол и повторяя: «Убью, убью, убью…» Да хихикал сумасшедшим смехом горбатый уродец.

Его разбудил грохот пушек. Еще не открыв глаза, семинарист решил, что бьют кремлевские пушки в сторону Москвы-реки. У кромки воды застрял боевой робот типа «Чинук» и обстреливал ближайшую башню стальными дисками из электромагнитной пушки. Угроза была не то чтобы велика, но следовало отогнать наглеца или прикончить, чтобы не раздражал и не отвлекал внимание. «Чинук» бил неточно и больше портил кирпичную кладку стен, чем приводил в бешенство коменданта. Похоже, биомеханический монстр просто спятил от времени и заразы, разъедавшей его все еще живой мозг. Нужно было просто добить его, чтобы прекратить агонию. Но гладкоствольная артиллерия стен хороша для борьбы с осаждающими войсками, да при стрельбе картечью. Попасть же с большого расстояния чугунным ядром в сравнительно небольшую цель непросто, и расход пороха немалый. Да и не так-то просто вывести из строя бронированную машину металлической болванкой – это все равно, что колотить ее по броне здоровенным молотом.

Бить было нужно из пищали с оптическим прицелом – строго окулярам оптической системы. Нужно было подсказать ратникам – и Книжник заставил себя сесть и открыть глаза.

В лицо шибануло отрезвляющей действительностью. Проморгавшись, Книжник осознал, что находится не в Кремле, а в грязной и тесной клетке на грязной палубе в далеком холодном море. За левым бортом сейчас была белесая пелена от порохового дыма, за которой проступал темный берег. Было уже светло, а значит, он, отключившись, проспал всю ночь. От холода трясло, страшно хотелось пить.