Друг позвонил ему только через неделю — вероятно, куда-то уезжал. Сколько процентов прибыли в этой операции получил Миша, неизвестно, но Фастову он вручил шесть с половиной тысяч.

— Идем, положишь на книжку, потом обмоем, — сказал Миша.

— Ну ее к черту, книжку. Откуда у меня сразу такая сумма, если кому захочется проверить?

— Ты что, правда псих или прикидываешься? Кто это имеет право проверять книжки?

Миша говорил верно, но Фастов за последний рейс так изнервничался, что чувствовал себя не совсем нормальным. Ему противно было ощущать в карманах эти засаленные пятерки, десятки, четвертные. Да, правильно говорит Миша, надо положить на книжку: где такую сумму дома спрячешь?

Они отправились в сберкассу, Фастов открыл новую книжку — на предъявителя, как посоветовал Миша, — и положил шесть тысяч, а пятьсот рублей оставил на расходы. Миша позвонил Тане Черной, велел взять Наташу, и они закатились в аэропорт. Пили много, а потом Миша предложил немедленно махнуть самолетом в Сочи. «Погреемся, — сказал он. — Там сейчас тепло» (было 20 апреля). Наташа заколебалась: «Мне завтра а работу». — «И мне», — сказала Таня. «Ай ерунда, я вам бюллетени достану». И Миша пошел узнать насчет самолета. Вернулся расстроенный: «Только утром. Ну, в следующий раз». И опять Фастов дома не ночевал — Наташа увезла его к какой-то своей подруге.

После этого Валентина разговаривала с ним исключительно по поводу еды и ни о чем ином. Она поставила только одно условие: чтобы он не показывался пьяным на глаза Косте. «Может, мне совсем уйти?» — зло спросил он. «Как знаешь», — и больше ни слова.

Это и бесило Фастова. Хоть бы накричала, пощечину дала. Раз ей все так безразлично, значит, кто он ей? Никто. Значит, и вся прежняя любовь — притворство?

Оставаясь по утрам один в квартире — до того, как идти за Костей в школу, — Фастов день за днем перебирал все восемь лет их жизни, придирчиво выискивая признаки неискренности или расчета со стороны Валентины. И не находил ничего. И знал, что не найдет. Ему хотелось подравнять ее под себя, чтобы не так мучила совесть, но ничего не получалось. Он знал, что любил ее. Ни одна тень никогда на нее не пала. Была бы тень, так бы не любил, уж в себе-то он разбирался. Он не то то, что их судовой врач. У того жена два раза подряд неизвестно откуда являлась домой в час ночи, а он, размазня, все ей прощал. Нет, Фастов бы не простил… И все же были моменты, когда у него возникала дикая мысль: пришла бы Валя часа в два ночи со сладким запахом вина от губ — все бы у них образовалось, все бы разбитые чашки склеились…

Но он тут же в ужасе гнал эти поганые мысли и решал завтра же порвать с Мишей. Вскакивал, доставал из тайника, сделанного им в тахте, сберегательную книжку на предъявителя, чтобы изорвать ее в мелкие клочки, и… прятал обратно. А потом шел в школу за Костей — единственной своей отрадой.

Самое прискорбное состояло в том, что Валентина, мучаясь гораздо больше мужа, не хотела перед ним этого обнаружить. Может быть, ее так воспитала мать: никогда, мол, не показывай мужчине, что страдаешь. Наверное, у нее именно это называлось женской гордостью.

Порою Валентина едва сдерживала себя, чтобы не упасть Юре в ноги, обнять за колени и умолять: зачем губишь себя, очнись, ты же хороший, я тебя люблю, смотри, какой у нас сын, давай вернем прежнюю жизнь. И он бы скорее всего и Мишу бросил и сберегательную книжку порвал. Но эта проклятая так называемая женская гордость мешала Валентине сказать самые простые бабьи слова. И все катилось само собой неизвестно куда, неуправляемо, если не считать, что Фастовым управлял Миша.

За несколько дней до очередного рейса Фастов встретился с Мишей у него на квартире — жена Мишина опять была в отъезде. Пить Фастов отказался, Миша не упрашивал, так как им предстоял деловой разговор.

— Как думаешь, возьмут они десять тысяч? — спросил Миша.

— Соображай, что мелешь. Я-то как буду туда-сюда с такими охапками ходить? Или инкассаторскую сумку дашь? Ты, брат, наглеешь. Потому что по сухому ходишь.

Миша сузил глаза.

— Не тебе судить, по какому я хожу.

Что-то вскипело в Фастове. Неожиданно для себя он встал, отшвырнул ногой тяжелый стул с зеленой кожаной обивкой, опять же стеганой. По всем правилам он должен был закричать, но он заговорил шепотом, и это было намного страшнее.

— Ты мне надоел, ты грязный павиан…

Миша нервно хохотнул:

— Скажите, какой невинный птенчик.

— Молчи! — уже в полный голос, словно через мегафон, загремел Фастов. — Ты и меня хочешь обезьяной сделать? Я не птенчик, я гад последний, что с тобой связался. — Он пошел к выходу. — Счастливо оставаться.

— Ты в истерике не наделай глупостей. Когда грешник раскаивается, это опасно для окружающих.

— Дрожишь? — усмехнулся Фастов.

— С психопатами начинаешь чувствовать себя как-то неуютно.

— Не дрожи, в милицию не пойду. А книжечку я тебе по почте пришлю. — И хлопнул дверью.

Впервые за последние полгода Фастов видел высокое небо над головой, видел солнце и веселые лица людей. Словно все эти полгода ходил, низко согнувшись, а сейчас выпрямился.

Для того чтобы раз и навсегда объясниться с женой и наладить прежнюю жизнь, у него было мало времени, и он отложил решающий разговор до возвращения из рейса.

И может быть, его судьба повернулась бы совсем иначе, не поддайся он старой привычке заходить к Фреду, чтобы выпить рюмку джина. Никаких денег у него с собой не было, только несколько гульденов, и он думал так: загляну в последний раз, предупрежу Фреда, что больше не будет обменов. Все-таки Фред относился к нему как к другу…

Фред, полагая, видимо, что Фастов снова прибыл с крупной суммой, пригласил его в контору.

— Не надо, Фред, нет необходимости.

— Вы ничего не привезли?

— И не привезу. Хватит.

— Что случилось?

— Ни к чему все это. Перестаешь спокойно спать.

Фред поглядел на него отчужденно, как бы издалека.

— Простите, кажется, звонят. — И с бутылкой в руке он выбежал в дверь за стойкой.

Но телефон не звонил. Фреду самому нужно было позвонить. Он набрал номер и сказал в трубку:

— Альбатрос пришел, но пустой. С ним что-то произошло. Дать?

— Дать, — был ответ. — И дальше все по плану.

Положив трубку, Фред выбрал из связки ключей, висевших у него на поясе, маленький медный ключ, отпер верхний ящик в правой тумбе стола, взял круглую металлическую коробку, а из коробки пакетик с белым порошком. Высыпав порошок в бутылку, он взболтал ее содержимое, посмотрел на свет — порошок растворился бесследно. Убрав коробку и заперев стол, Фред вернулся за стойку. Фастов ждал его, чтобы проститься.

— Налить еще? — предложил Фред.

— Ну что ж, как у нас говорят, разгонную.

Изумрудно-зеленая жидкость наполнила стаканчик с толстым дном. Фастов одним глотком выпил ее. Посмотрел на часы — было четырнадцать московского. «Альбатрос» уходил в шестнадцать. Фастов протянул Фреду руку через стойку и вдруг качнулся. Словно пол, как палуба при качке, ушел у него из-под ног. Нелепо взмахнув руками, он грохнулся со всего маху лицом вниз. Фуражка покатилась под столик, за которым сидели два молодых человека — единственные посетители.

— Что с ним? — довольно безучастно спросил один из них у Фреда.

— Напился.

— Это русский?

— Да.

— Рано же он набрался.

В руках у Фреда был фотоаппарат.

— Оттащите его в угол, пожалуйста, — попросил он клиентов. И пока они волокли Фастова, приподняв за руки, в дальний угол зала, Фред сделал несколько снимков. Лицо у Фастова было в крови.

Через пять минут напротив бара остановилась санитарная машина, из нее вышли два рослых парня, похожих друг на друга, как родные братья. Открыв широкую заднюю дверь, они извлекли носилки, вошли в бар, Фред кивком показал им в угол, они положили Фастова на носилки, и через минуту машина уехала…

Очнулся Фастов в комнате, похожей на больничную палату. Голова не болела, но была мутная. Он лежал в постели раздетый до нижнего белья под розовым одеялом.