Валерий Воскобойников
Фантасмагории: жизнь "Ангелов на кончике иглы"
Последние десятилетия мы были свидетелями того, как в российский литературный процесс снова и снова возвращались писатели, работавшие в ХХ веке. Я назову лишь несколько известных имен. Это Замятин, Добычин, Платонов. И всякий раз наступало новое прочтение и новое узнавание их прозы. Например, Андрея Платонова открывали дважды, а то и трижды: в начале и конце 60-х и во второй половине 80-х. В этом ряду достойных писателей стоит и Юрий Дружников со своим романом "Ангелы на кончике иглы", написанным в 70-е годы, изданным в России в 1991-м и недавно переизданным вновь. И здесь мне хотелось бы говорить не о метаморфозах романа -- текст остался неизменным, -- а о метаморфозах его прочтения, о метаморфозах читательского восприятия. Так постоянно происходит с подлинной литературой: меняется общественная погода, и книга, хотя и с уважением, но поставленная на полку интеллектуального, духовного и эстетического резерва, вдруг снова берется в руки, перечитывается. В ней открывают новые глубинные пласты, и вместе с этим наступает новая ее актуальность. С книгой Дружникова это происходит прямо на наших глазах. Роман снова стал отвечать общественным настроениям, ожиданиям и тревогам, или, точнее, состояние российского общества снова стало созвучно описанному в романе.
Мне жаль, что за рамками моего текста останутся те качества романа, без которых существование настоящей прозы невозможно, сколь бы умные мысли автор не высказывал и какую бы правду-матку не резал. И все же я не могу не отметить легкость, изящество, артистизм авторского стиля, остроумное и парадоксальное построение глав, великолепное соединение бюрократического языка с разговорной стихией. Несмотря на трагизм событий, описываемых автором, в романе присутствует особый воздух, легкое свежее дыхание внутренне свободного человека; может быть, благодаря этому, пространство его небеспросветно, над ним, словно неясное свечение, струится свет надежды.
Генрих Белль однажды сравнил написание романа с постройкой собора, в котором все его отдельные конструкции, соединяясь, создают единую многозвучную симфонию. Причем, ни одна подробность не бывает лишней, а все они, дополняя друг друга, образуют гармоническую модель.
В этой связи интересно взглянуть на главы романа, которые, на первый взгляд, могут показаться не обязательными, своего рода архитектурными излишествами. Это -- пространные цитаты из книги маркиза де Кюстина и стихи Закаморного.
Прошу простить меня за то, что моя цитата из романа, а точнее, из книги де Кюстина, может показаться излишне длинной, но без нее дальнейший разговор невозможен.
Какой увидел Россию 30-х годов ХIХ века французский путешественник, доброжелательностью, сочувствием и одновременно объективностью наблюдений которого восторгался Герцен:
"Правительство в России живет ложью, ибо и тиран, и раб страшатся правды. Наши автократы познали силу тирании на своем собственном опыте. Они хорошо изучили силу деспотизма путем собственного рабства...
Россия -- страна фасадов. Прочтите этикетки -- у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле нет даже врачей: стоит заболеть, и можете считать себя мертвецом!
Русский двор напоминает театр, в котором актеры заняты исключительно генеральными репетициями. Никто не знает хорошо своей роли, и день спектакля никогда не наступает... Актеры и директор бесплодно проводят всю свою жизнь, подготовляя, исправляя и совершенствуя бесконечную общественную комедию.
Всюду и везде мною ощущается прикрытая лицемерная жестокость, худшая, чем во времена татарского ига: современная Россия гораздо ближе к нему, чем нас хотят уверить. Везде говорят на языке просветительной философии ХУШ века, и везде я вижу самый невероятный гнет. Мне говорят: "Конечно, мы хотели бы обойтись без произвола, мы были бы тогда богаче и сильнее". И в то же время говорящий думает: "Конечно, хорошо было бы избавиться от необходимости говорить о либерализме и филантропии, мы стали бы счастливее и сильнее, но, увы, нам приходится иметь дело с Европой".
...Политические суеверия составляют душу этого общества. Самодержец, совершенно безответственный с политической точки зрения, отвечает за все. До сих пор я думал, что истина необходима человеку, как воздух, как солнце. Путешествие по России меня в этом разубеждает. Лгать здесь -- значит охранять, говорить правду -- значит потрясать основы".
Не забавно ли, что герой романа, главный редактор центральной советской газеты, поначалу никак не может поверить, что все вышесказанное писалось не о России его времени, а о той, что отстояла от него приблизительно на 130 лет?
Наблюдения маркиза -- это своего рода большой вопросительный знак, поставленный в самом начале романа: изменилось ли нравственно-духовное наполнение России в результате смены эпох и прошествия более, чем столетия. А сам роман можно считать ответом на этот вопрос. И тогда стихи З. К.Морного, пронизанные чувством горечи за то, что происходит в стране, являются в диалоге маркиза с автором своего рода точкой. Я не могу не процитировать их:
...Живем мы во славу химеры
От смерти до смерти вождей.
От голода мрем, от холеры,
Убожеством давим людей.
Зовет нас в преддверии драки
В костер и на праздник труба.
Мы -- пешки, играют маньяки,
Такая уж наша судьба.
Молчание -- крест поколений,
Печаль утопивших в вине.
Что выкинет дяденька Гений,
Тебе неизвестно и мне.
И если маньяк помоложе
Вдруг вырвется после всего,
Детей упаси наших, Боже,
От экспериментов его.
Вожди... О проказа России!
Избавиться нам не дано.
Согнув под секирами выи,
Мы ждем окончанья кино.
Кстати, стихи эти автор поместил сразу после главы, рассказывающей о том, как отчаявшийся Максим искупал сотрудников госбезопасности в озере дерьма, слитого из нескольких цистерн. Как тут не вспомнить случай, когда в двадцатые годы в центре Москвы прорвало канализацию и на Красную площадь, где лежал свеже-законсервированный прах, потекли зловонные нечистоты. "По мощам и миро!" -- отозвался на эту новость недавно выпущенный из тюрьмы святейший патриарх Тихон.
