Один из античников, молодой Жан Расин, который в свои двадцать три года блестяще владел греческим языком, отвечал на выпады противников Гомера дифирамбами в адрес его языка и «чувства истинности». Нетерпимый к литературным изыскам, которые он считал претенциозными, он писал так: «Деревенский говор Гомера не так груб на греческом языке, как на нашем родном французском, нетерпимом, не прощающим ни эклог о крестьянах на манер Феокрита, ни вставок о свинопасах в героических текстах. Однако подобная повышенная чувствительность и сентиментальность свидетельствует лишь о слабости характера»[207].

Жан Расин был достаточно образован, обладал хорошей памятью и проницательностью, что позволило ему подкрепить своё мнение убедительными доводами. Сирота с детских лет, он обучался в цистерианской школе Пор-Рояль, а затем в Париже, где в 1663 году, не найдя привлекательной перспективу духовной карьеры, он занялся литературной деятельностью. Однажды, когда он был юным учеником Пор-Рояля, ему в руки попала «Эфиопика» — роман Гелиодора, написанный в конце II века н. э. под влиянием поэзии Гомера. Это была одна из тех книг, которые осуждались братьями-цистерианцами — поэтому, застав Расина за чтением «Эфиопики» в лесу аббатства, пономарь вырвал её у мальчика из рук и позже сжёг. Копия, которую удалось сохранить Расину, была вскоре найдена и также сожжена. Тогда мальчик купил ещё одно издание книги, выучил его наизусть и сдал пономарю со словами: «Теперь можете сжечь и эту». По слухам, так же, как он выучил «Эфиопику», Расин выучил «Илиаду» и «Одиссею»[208].

В Пор-Рояле юный Расин ознакомился не только с классикой древнегреческой литературы, но и с некоторыми положениями янсенизма. Начало этому течению в католицизме положил голландский богослов XVII века Янсений, воспринявший от Блаженного Августина догмат о предопределении. По Янсению, спасение человеку может быть даровано не в силу его добродетельности при жизни, но исключительно по Божьей милости. В своё время Августин воспользовался похожим аргументом, выступая против пелагианской ереси, последователи которой верили, что добрые дела в мирской жизни откроют человеку путь в Рай (в то же время в своём споре с манихейцами Августин защищал положение о свободе воли). Янсений двадцать четыре года трудился над трактатом, названным им довольно громко «Толкование Августина епископом Корнелием Янсеном, или О положениях Августина Блаженного касательно человеческой сущности, здоровья, печали и избавления от пелагианства». Однако книга не увидела свет, так как в 1638 году её автор умер от чумы. Когда два года спустя близкие друзья Янсения опубликовали книгу под лаконичным названием «Августин», Папа Урбан VIII, возмущённый некоторыми выраженными в книге идеями, объявил книгу еретической. В 1641 году книга вошла в список сочинений, запрещённых Священной Инквизицией[209]. В защиту аргументов Янсения Блез Паскаль в своих «Мыслях» писал следующее: «Мы не достигнем понимания деяний Господа, если не примем на веру то, что Он, из одних творя слепцов, иных делает провидцами»[210].

По меньшей мере два из положений Янсения, заклеймённых Папой как еретические, находят отражение в работах Расина. Одно из них гласит: не всем нам Бог даёт достаточно силы повиноваться его воле; второе: все мы носители первородного адамова греха, и поэтому нет смысла пытаться избавится от внутренней склонности грешить, но необходимо противостоять соблазнам извне. Расин считал, что обе этих идеи проступают в том, как Гомер описал отношения между богами и смертными; именно эта особенность творчества Гомера (а с ним — Пиндара, Еврипида и Плутарха) более всего вдохновила Расина на лучшие его трагедии, «Андромаха» и «Ифигения». При этом вдохновение Расина носило характер продолжения, развития идей Гомера: он начал с того, к чему Гомер пришёл, и то, что у Гомера было следствием, для Расина стало причиной.

В «Илиаде» Гомер описывает Андромаху, в отчаянии прижимающую к груди сына и умоляющую Гектора не оставлять её и не идти на битву с греками. Гектор отвечает жене:

Расин в своей трагедии идею Гомера рассматривает сквозь призму идей янсенистов. В центр внимания он ставит овдовевшую Андромаху, отданную по жребию сыну Ахиллеса Неоптолему (также известному как Пирр). Хитросплетение сюжета — это столкновение страстных любовных чувств: греческого посланца Ореста — к Гермионе, невесте Пирра и Пирра — к Андромахе; Андромаха же продолжает горевать по убитому Гектору. У Расина Орест ясно определяет свою позицию: «Отдамся слепо я судьбе, меня влекущей»[212]. Закончив трагедию, Расин осознал, что такое утверждение поверхностно и что более мощные силы, чем судьба, воздействуют на жизнь каждого человека. В 1668 голу, через год после первого издания «Андромахи», он переписал монолог Ореста, вводя вместо «судьбы» (destin) слово, переводимое как «влечение; экстаз» (transport)[213]. Это та же судьба, но такая, которая словно бы околдовывает вас, сбивает человека с ног и уносит прочь, такая, которая, будучи сродни одержимости, наделяет человека эмоциональной силой, настолько превосходящей скудные человеческие возможности, что это неминуемо закончится бедой.

Эту эмоциональную силу не следует путать с инстинктом. Пример, наглядно демонстрирующий различие двух этих начал, есть у Гомера в «Одиссее», в песне девятой, в эпизоде, где Улисс спасается от циклопов: одноглазым гигантом Полифемом движет звериный аппетит, который он утоляет, добыв «дичь» грубой силой. Улисс же выживает благодаря своей хитрости, сообразительности (по-гречески — metis, «быстрый разум», «ясное осознание»). В первом случае действие и субъект действия едины; во втором субъект властвует над своими действиями[214]. Идея этого противопоставления такова: герой не должен бороться со своими инстинктами, так как, как бы низки они ни казались, они естественны и раскрывают его человеческую природу — но он должен отдавать себе в них отчёт. Одна из самых леденящих кровь ужасом сцен в «Одиссее» — когда Улисс становится свидетелем гибели в пасти Сциллы своих товарищей, как

Но после он и те немногие, кто остался в живых, пристают к берегу на ночлег и со вкусом ужинают. Они пьют и едят и только после этого вспоминают своих погибших столь страшной смертью друзей и предаются унынию, после чего засыпают — «и сон долгожданный смежает слезой окроплённые вежды»[216]. Комментируя этот эпизод, Олдос Хаксли отмечает, насколько правдоподобным и жизненным кажется описание обильного ужина людей, только что наблюдавших кровавую гибель своих товарищей: «В каждой хорошей книге есть крупицы правды — без них она более не будет хорошей книгой. Но всей правды — никогда. Есть лишь несколько авторов древности, отважившихся на всю правду. Гомер — тот, каким он написал «Одиссею» — один из их числа»[217].