— Ладно, — сказал он. — Надо стекло в окно вставить. Пойдёшь в магазин со мной, или останешься здесь?

Рыжая немедленно вскочила.

— Ну, тогда пошли, — вздохнул Бракин.

Когда он проходил мимо хозяйской двери, дверь снова приоткрылась на секунду и Ежиха издевательским голосом сказала:

— Да ты не то, что стеклореза — простого гвоздика в руках сроду не держал! Чокнутый! Нелюдь одним словом!..

Бракин не ответил. Гвозди-то он в руках держал… А вот со стеклорезом действительно был знаком только, так сказать, виртуально… Что ж, придётся просить кого-нибудь из местных мужиков.

* * *

Стекло вставил безотказный Рупь-Пятнадцать. Он снова встретился на дороге, когда Бракин нёс, аккуратно держа перед собой, небольшую пачку оконных стекол.

— Могу помочь, — сказал Рупь-Пятнадцать.

— Помоги, — согласился Бракин.

— Сейчас за стеклорезом сбегаю… А рулетка у тебя есть? Ну, тогда и рулетку захвачу.

Пока резал стекло, рассказывал:

— Мои-то цыганята страху натерпелись. И то: родителей потерять, а потом ещё это…

— Что — "это"? — рассеянно спросил Бракин; он сидел перед затопленной печью, накинув на плечи старый полушубок, который когда-то подарила ему Ежиха. С барского плеча, так сказать: в сортир ночью бегать…

— А ты не слыхал? — удивился Рупь-Пятнадцать. — Они же всем табором после похорон в деревню поехали. И там у своей цыганской родни заночевали. Полный дом народу. А ночью кто-то незаметно в дом пробрался, вытащил девку из постели — её Рузанной звали, — и в лес унёс. Главное — дверь заднюю, со двора, так аккуратно высадил, что никто и не слыхал.

— Кто? — удивился Бракин. — Кто бы это мог сделать?

Рупь-Пятнадцать пожал плечами:

— Следы человечьи вроде. А силища как у медведя.

— А собаки? Собаки почему не лаяли? — внезапно спросил Бракин.

— Дык в том-то и дело! — оживился Рупь-Пятнадцать. — Собак был полон двор, и ни одна не помешала, не пикнула даже.

— Собаки-то живые?

— А как же. Живёхоньки. Только, Алёшка говорит, их сначала придушить хотели, да потом пожалели, оставили. Решили с нечистой силой не связываться.

— А девушку эту, Рузанну, — нашли?

— Как же! Найди-кось её теперь! Поди, на кусочки порезана и в сугробе закопана.

Рупь-Пятнадцать аккуратно отставил отрезанную полосу стекла и добавил:

— Вот же как бывает, а!

Бракин покачался на табуретке, задумчиво теребя себя за ус.

Потом вдруг спросил:

— Слушай, а у Алёшки тоже ведь молоденькая сестра есть?

— Есть. Наташкой звать. А что?

— Она на эту Рузанну похожа?

— Кто ж их знает! — засмеялся Рупь-Пятнадцать. — Раньше они для меня все на одно лицо были. Это только сейчас я их, цыган, различать стал… — И снова спросил: — А что?

— Ничего. Так.

И Бракин, нахохлившись, протянул озябшие руки к печке.

Потом обернулся:

— Хотя… Есть к тебе ещё одно дело.

— Дык это мы запросто! — ответил Рупь-Пятнадцать, примерявший стекло. — Ещё бутылка водки — и всё сделаем. А чего делать-то?

Бракин внимательно посмотрел на него.

— Потом скажу, когда стёкла вставишь, — сказал он.

* * *

Кабинет губернатора

Телефон задребезжал странным звуком. Густых поднял трубку, взмахом руки остановив Кавычко, который стоял перед ним навытяжку и обстоятельно докладывал о первых итогах операции "Волк".

В трубке что-то шумело и потрескивало. Густых уже хотел положить её на рычаг, как вдруг услышал низкий, рычащий голос:

— Ты не выполнил предназначения.

Густых слегка вздрогнул, ниже пригнулся к столу.

— Да, — сказал он. И повторил: — Да, я уже знаю…

— Дева жива, и ты знаешь, где её найти.

Густых подумал.

— Я найду.

В трубке ещё потрещало, потом раздались короткие гудки.

Густых посмотрел на Кавычко.

— Что-то мне… — Он поднялся, держась за столешницу обеими руками. — Что-то мне нехорошо. Пойду на улицу, свежего воздуха глотну.

— Может, "кардио" вызвать? — испуганно спросил Кавычко. — Или "валокордин" хотя бы? У меня есть!..

Густых махнул рукой.

— Ничего не надо. Душно просто, и в голове туман. Это от недосыпа, наверное, да ещё давление скачет. Погода-то какая — то мороз, то оттепель…

Он вышел в приёмную, потом в коридор. Не оборачиваясь, слышал, как за ним последовали несколько охранников в "гражданке", а позади них — Кавычко.

— Глаз с него не спускайте! — прошипел Кавычко начальнику охраны и отстал.

* * *

Внизу, в холле Густых прошел мимо поста охраны, где дежурил чуть ли не взвод охранников, открыл стеклянную дверь, — за ней тоже стояли охранники, — и оказался на крыльце Белого дома.

Сквозь облака выглянуло солнышко. Густых молча смотрел на старые здания с потёками по фасадам, на прикрытые снегом ёлочки, на припаркованные на служебной площадке вдоль реки военные автомобили.

Густых глубоко вздохнул и на минуту закрыл глаза.

До машин далеко, за ёлочками не спрячешься. Голое пространство. Не перепрыгнуть. А за пространством, по всему периметру — бело-синие милицейские "волги" и "жигули".

Охрана топталась и сопела позади.

Да, отсюда так просто не вырваться…

Густых сделал шаг назад и покачнулся. Стал оборачиваться к охране, хватаясь ладонью за сердце. Лицо его сделалось мертвенно-бледным.

Перепуганные охранники подхватили его, внесли в холл, положили на мягкий диванчик. Кто-то бросился вызывать "скорую", кто-то — вызванивать Кавычко, других членов комиссии по ЧС.

Через несколько минут Густых уже лежал в салоне специализированного "реанимобиля" — старенького, прошедшего не одну "капиталку" "рафика", — который, завывая сиреной, несся в сторону Кардиоцентра.

Врач-женщина измеряла ему давление, фельдшер прижимал к лицу маску с кислородом.

Врачиха работала грушей тонометра, спускала воздух, и снова работала, и глаза её ползли на лоб. По всему получалось, что Густых просто мёртв. Не было ни давления, ни пульса, ни сердцебиения. Не было вообще ничего. Только тяжёлый плотный человек, ещё секунду назад открывавший глаза и смотревший на молодую врачиху со странным выражением, словно приценивался или проверял что-то, понятное лишь ему одному.

"Скорая" свернула на проспект Кирова, потом на улицу Киевскую, промчалась мимо школы?18, и въехала во двор. Двор с одной стороны был окружён колючими кустами, за ними виднелись крышки зимних погребов окрестных жителей, а ещё дальше — металлические гаражи и жилые дома.

Машина остановилась, фельдшер выскочил и побежал к дверям, обитым железом, давил кнопку звонка, тарабанил кулаком.

— Уснули там, что ли? — удивился он.

И снова принялся тарабанить. Водитель решил, что надо заехать с главного входа, и развернулся. Когда машина оказалась за углом, Густых внезапно приподнялся, молча глядя на врачиху, которая от испуга потеряла дар речи. Густых высвободил руку из манжетки с липучкой, стукнул в окошко, за которым виднелась голова водителя. Водитель притормозил от неожиданности, оглянулся. Густых отодвинул стекло. Молча протянул руку, схватил водителя за горло и начал душить. Одной рукой сделать это было невозможно, тогда Густых, отпихнув очумевшую врачиху, локтем вышиб второе стёклышко и просунул в кабину обе руки. Затылок водителя прижался к верхнему краю переборки, в горле у него что-то щёлкнуло; он захрипел и обмяк.

Густых перевел взгляд на врачиху: но та уже успела выскочить из салона и теперь мчалась во все лопатки прочь от машины. Густых вылез, закрыл задние дверцы, выволок водителя из-за сиденья и швырнул в снег. Сел за руль, вдавил педаль газа.

Распугивая редких посетителей и больных, гулявших во дворе, "скорая" вырулила на Киевскую улицу и помчалась на север. Перескочила трамвайные рельсы перед самым трамваем, ухнула вниз — дорога пошла под уклон, — и понеслась, набирая скорость, по узкой улице.