Стали заливать водой надворные постройки. И тут вдруг появился странный человек: немытый, кудлатый, в телогрейке и босой.

— Тебе чего надо? — прикрикнул на него кто-то. — Давай, двигай отсюда, не мешай работать!

— Я знаю, — сказал Рупь-Пятнадцать.

— Чего ты знаешь? — спросил пожарный, по виду — из начальства; в огонь не лез, стоял в сторонке, наблюдал.

— Знаю, где ребятишки ихние могли спрятаться.

Пожарный начальник покосился на бомжа.

— А ты сам-то кто такой?

— Уморин моя фамилия, — ответил Рупь-Пятнадцать, уже понимая, как надо отвечать в подобных случаях. — Я у этого цыгана в работниках жил. По хозяйству. Ну, воду возил, двор убирал, дрова колол, огород перекапывал… У меня во-он в той избушке квартира была. Сначала с печкой, а потом Никифор Ермолаич, хозяин, значит, отопление сделал: две трубы вдоль стен, а в них вода кипит. От электричества.

Начальник подозвал ещё кого-то. Слушал с возрастающим интересом.

— И много у них, у хозяев, детей?

— Четверо. Старшие — Алёшка да Наташка, и двое мальчишек-погодков.

— Ну, ну? — подбодрил начальник.

— Так они ж под всеми своими домами — а их тут целых четыре, — подземные ходы сделали. Запасы там хранили, вещи разные. Ходы надёжные, стены бетонные или кирпичные. Из одного дома можно было в другой под землёй пройти. Только в мою избушку ход не сделали.

— Ну, ну?

— Чего "ну-ну"? — вспылил вдруг Рупь-Пятнадцать, вскинув голову. — Искать надо люки в подполье, во всех трёх домах оставшихся. Ребятишки наверняка от огня в подполье спрятались, да по подземным ходам и пошли. Только вряд ли выйти смогут: люки везде железные, и навесные замки сверху — хозяин сам отпирал, да лишь иногда Алёшке позволял…

Начальник присвистнул, поговорил с милиционером, со спасателями. Три группы бросились через двор к соседним домам, объединенным одним забором: усадьба цыган выходила сразу на два переулка, и ещё одной стороной, огородом — на металлические гаражи у железнодорожного переезда.

* * *

Алешка сгрёб всех троих, прижал к себе. Низко склонил голову, старался дышать через какую-то тряпку. Но это помогало плохо. Голова кружилась, глаза щипало, и хотелось поскорее уснуть, — до того, как пламя доберётся досюда по коробкам и ящикам.

Люк вверху внезапно крякнул. Кто-то прокричал:

— Ещё раз навались!

И люк распахнулся. Вниз обрушился поток воды. Алёшка вскочил, перепуганный, ничего не понимающий, мокрый с головы до ног. Потянул за собой сестру и братьев.

Сверху включили фонари, их лучи забегали, перекрещиваясь.

— Вот они, здесь! — закричал радостный голос. — Нашёл! Живёхоньки!..

Один из спасателей, надев маску, спрыгнул вниз, стал выталкивать наверх сначала младших, потом старших.

Сверху их принимали ещё двое, другие заворачивали в казённые одеяла, несли во двор.

— Живые, мать твою! — радостным, счастливым голосом сказал спасатель, срывая маску: там, где лицо закрывала резина, кожа была белой, а вокруг — чернее сажи. — Дыму только наглотались, но огня там вроде не видно.

— У них там, похоже, пожарные датчики стояли. Богато жили, ничего не скажешь, — сказал другой.

А третий ничего не сказал. Он вышел за ворота, поглядел, как подъезжает машина "реанимации". И тихо скользнул в темноту переулка, по пути срывая с себя камуфляжную форму.

* * *

Форму наутро нашли местные пацанята. И долго удивлялись: как так человек бежал? Сначала шапочку снял, — бросил, потом — куртку, рубашку, тельняшку, сапоги и, наконец, штаны.

— Главное, ни майки, ни трусов, ни кальсон нету, — авторитетным голосом проговорил Иннокентий, местный драчун и заводила, хваставшийся тем, что "вот мой папаша из тюрьмы выйдет, — он им всем пендюлей навешает". "Им" — это всем личным врагам Иннокентия, а в особенности самым главным из них: учителю химии, школьному завхозу, пожилому охраннику, и директору школы.

Потом Иннокентий, понизив голос, стал рассказывать, что у них на переулке завёлся мертвец, — рассказывал главным образом для того, чтоб малышню запугать, хотя и сам побаивался. Мертвец по ночам ходил по переулкам, хватал прохожих и откусывал им головы. А все на собак думали, — оттого-де и облавы устраивать стали. Но вот, наконец, этого мертвеца вчера ночью изловили, в кусочки порубили, и увезли на свиноферму, свиньям скормить.

Алёнка, которая тоже прибежала утром на пожар, послушала, и ничего не сказала. Она посмотрела на форму, проследила следы, оставленные на снегу, — и те, что были вначале, и те, какие стали потом. Поглядела — и ушла, не сказав ни слова.

Она пошла к Андрею, чтобы рассказать про пожар. Андрея сегодня почему-то не выпустили гулять.

* * *

Возле дома Коростылёва снова остановилась белая "Волга". Из неё вылез вальяжный чинуша в золотых очках, без шапки, с рыжими волосами и высокомерным лицом. Это был бывший помощник губернатора, а теперь — помощник Густых по фамилии Кавычко.

Он подошел к воротам. С интересом посмотрел на дверное кольцо, не понимая, для чего оно.

— Вы, Андрей Палыч, колечком-то в двери постучите, — деликатно посоветовал, высунувшись из машины, водитель.

Упитанное гладкое лицо Кавычко стало ещё более презрительным. Однако он последовал совету, брезгливо взял кольцо двумя пальцами и неловко стукнул два раза.

Подождал.

— Громче стучать надо, Андрей Палыч, — сочувственно сказал шофёр, посмеиваясь в пышные усы. — Если собаки нету, — в доме и не услышат. Или уж входите сразу, если не заперто.

Андрей Палыч гордо вскинул слегка кудрявую голову, повернул кольцо так и этак. За воротами что-то брякнуло, и они открылись.

Перед ним открылся пустой и, кажется, нехоженый двор: снег ровным слоем устилал весь двор, дорожки, и даже крыльцо.

Кавычко распахнул ворота пошире, чтобы водитель его видел, и прошёл к крыльцу, оставляя глубокие следы. Оглянулся. Одинокие следы на белом снегу показались ему почему-то какими-то жутковатыми.

Он тряхнул кудрями, поднялся на три ступеньки и постучал в дверь согнутым пальцем.

Подождал. Поглядел в окно, затянутое льдом и занавешенное изнутри. И внезапно похолодел. А что, если хозяин умер от внезапного сердечного приступа? И лежит сейчас за порогом, вытянув вверх руку и глядя остекленевшими глазами?

Кавычко замахал рукой водителю:

— Иди-ка сюда!

Водитель услыхал, подошёл, озираясь.

— Странно, да?

— Странно, — сказал водитель и лаконично оформил страшную догадку Кавычко: — Помер, поди, и лежит который день.

Андрей Палыч вздрогнул.

— Дверь, наверное, изнутри закрыта, — неуверенно сказал он.

— Наверно, — охотно согласился водитель.

Взялся за ручку, опустил вниз. Язычок врезного замка щёлкнул, и дверь открылась.

— Ну вот… — удовлетворенно сказал водитель. — Входите, Андрей Палыч.

Андрей Палыч понял, что авторитет его повис на волоске, совершил над собой гигантское насилие, глубоко вздохнул, закрыл глаза, и вошёл.

Глаза невольно открылись. Он оказался в довольно просторной сумрачной комнате. У стены, на диване, покрытом пушистым белым ковром, лежал Коростылёв. Андрей Палыч тупо посмотрел на него, не понимая, что делать дальше.

— Однако, холодно же тут у вас! — почти весело сказал водитель, вошедший следом.

Коростылёв, казавшийся мёртвым, тут же внезапно ожил, повернул костлявую голову.

— Конечно, холодно. Печь три дня не топлена.

— А что так? — сочувственно спросил водитель. — Заболели, что ли? Или дров нет?

— Ну да… Прихворнул малость.

Андрей Палыч стал озираться в поисках стакана с водой, чтобы подать Коростылёву. Во всяком случае, он полагал, что именно это и есть самая первая и самая действенная помощь любому больному. Но в комнате не было не только стакана, не было вообще никакой посуды. Не было даже и стола. Голые стены в выцветших обоях, большая печь, заросшая инеем.