Это письмо было на нескольких листочках. Прежде чем начать читать его, Алтан-Цэцэг перебрала все листки и только после этого ее глаза торопливо побежали по строчкам.
Закончив читать, она некоторое время сидела неподвижно, глядя прямо перед собой невидящими глазами.
«Что-то важное», — подумал я.
Глухим прерывистым голосом она сказала:
— Сын пишет, что недавно в Дархане он познакомился с одним советским специалистом, инженером-строителем, который после боев на Халхин-Голе был другом и командиром его отца — Максима Соколенка. Он это понял потому, что инженер рассказал, как весной сорок первого года монгольская девчонка по имени Катюша спасла во время сильного шургана советского солдата Максима Соколенка и как Максим и эта девчонка потом подружились…
Я лихорадочно рылся в своей памяти, пытаясь найти в ней человека, который был и другом и командиром Максима. Откуда-то из самой глубины, с каких-то дальних полочек памяти я выхватывал полузабытые имена и фамилии. Командир батареи лейтенант Ломоносов? Командир взвода младший лейтенант Кортиков? Командир отделения связистов сержант Ласточкин? Старшина Гончаренко? «Был командиром и другом…» Кто же из них стал инженером-строителем, кто помнит ту мартовскую многодневную бурю и девчонку, которую мы называли Катюшей?
— Сын пишет, что пригласил того инженера к себе на квартиру и показал ему отцовское фронтовое письмо. Взглянув на почерк, инженер сразу обрадованно сказал: «Максимов почерк, точно». А когда прочитал, тяжело вздохнул: «Многих мы потеряли на войне. Максим мечтал украшать землю садами. Не довелось».
Алтан-Цэцэг закрыла глаза, ладошками потерла виски. Нехорошо и мне стало. Видно, пережитое всегда будет идти рядом с нами, напоминая о себе и болью, и радостью, и тревогой.
После долгого молчания Алтан-Цэцэг сказала:
— Об отцовском письме-завещании Максим долгое время ничего не знал. Как, впрочем, и об отце. Только однажды, когда ему исполнилось лет одиннадцать, он спросил: «А где же все-таки мой папа и кто он?» Вопрос был настолько неожиданным и прямым, что я испугалась, хотя знала, рано или поздно сын об этом спросит. Но в ту минуту я вдруг застыла, похолодела вся. Он, поняв, видимо, что ответа не дождется, отвернулся и выбежал из дома. Во дворе вскочил на заседланного коня и помчался по улице. Нашла я его за городом, на военном кладбище советских летчиков. Несколько дней потом ходил, как подбитый журавленок: сам не свой.
Об отце уже больше не спрашивал. Казалось, забыл его. Но вот исполнилось Максиму семнадцать лет… Выполняя просьбу отца, я передала ему письмо-завещание. Сделала это в день окончания им баинтумэнской средней школы…
… Максимка бережно принял тогда из рук матери старый, пожелтевший от времени солдатский треугольничек.
— Письмо — мне?
— Тебе.
По лицу Максима пошли красные пятна. Руки чуть дрожали. Он стоял с письмом-треугольничком, не решаясь открыть его. Он словно бы прислушивался, как за окном разгуливается горячий ветер-степняк и как растревожено, чуя перемену погоды, кричат какие-то птицы.
— От отца — тихо спросил Максимка.
Алтан-Цэцэг поняла, что Максимка всегда думал и тосковал об отце, не зная толком, кто он.
Она вышла из дому, оставив сына наедине с отцом.
Вернулась домой часа через два или три. Сын был внешне спокоен. Только лицо осунулось. По спокойствию, которое давалось ему, видимо, нелегко, по сосредоточенной молчаливости Алтан-Цэцэг поняла, что в сыне произошел какой-то перелом, что в эти одинокие часы он повзрослел и посерьезнел. Материнское сердце рвалось на части: что теперь скажет сын? Что она ему ответит?
Однако Максим молчал. Он не спеша собирался на выпускной вечер: надел новую белую рубашку с галстуком, отгладил брюки, до блеска начистил туфли. Собравшись, не глядя на мать, Максим сказал:
— С выпускного вечера, мама, приду утром.
И ушел.
Алтан-Цэцэг после ухода сына заметалась по комнате, словно птица, только что посаженная в клетку.
Потом присела на диван. На плечи навалилась усталость. Ее пугал предстоящий разговор. Пыталась заняться шитьем не получалось, игла не слушалась рук. Взялась было довязывать варежки — петли слетали со спиц.
Могла бы, конечно, лечь спать, но разве уснешь? Нет, пожалуй, таких отцов и матерей, которые могли бы спать в эту особенную июньскую ночь, когда их дети, уже взрослые, самостоятельные люди, прощаются со школой, с учителями, с друзьями, когда они, взявшись за руки, до рассвета бродят по улицам города и своей тихой песней бередят сердца тех, чья юность давно отшумела.
Нет, не уснуть в такую ночь. А тут еще отцовское письмо. Как отнесется к нему Максимка, все ли поймет? А если не поймет, да возьмется судить ее за прожитые годы? Сказал: «С выпускного вечера приду утром». Ждать невыносимо…
Алтан-Цэцэг уткнулась в книгу и мало-помалу тяжкие судьбы сестер Даши и Кати, судьбы Ивана Ильича Телегина и Вадима Петровича Рощина из «Хмурого утра» («Зовлон туулсан-инь») Алексея Толстого на какое-то время увлекли ее, заставили забыться. Вихри русской революции с обнаженным до предела драматизмом событий ворвались в комнату.
Едва время перевалило за полночь, Максим вернулся. Алтан-Цэцэг не удивилась столь раннему приходу сына, как не удивился и он, застав мать не спящей. Более того он, кажется, даже обрадовался этому.
— У меня важный разговор к тебе, мама, — сказал Максим, присаживаясь к столу.
— Я жду этого разговора, сын, — ответила она, стараясь унять бег сердца. Невольно подумала: давно ли ее Максимка был совсем крохой. Одетый в белую байковую распашонку — белый цвет, по преданиям, счастье приносит — он беспомощно барахтался в кроватке. Встречая ее, пахнущую солнцем и степью, он широко распахивал свои синие, как у отца, глаза, смешно таращил их и раскидывал, словно собираясь крепко обнять ее, свои пухленькие непослушные ручонки. Рос Максимка вольным верблюжонком. Теперь вот «важный разговор» у него…
— Скажи, мама, кем же мне все-таки стать? — Максим пригладил мягкие светлые волосы. — Какую профессию выбрать?
— Разве ты не выбрал? — озадаченно спросила Алтан-Цэцэг и обернулась к сыну. Удивление ее не было поддельным. Она знала, что Максимка увлекается физикой и давно, чуть ли не с седьмого класса, мечтает «приручить электрическую искру вплоть до грозовой молнии». Это увлечение пробудил в нем школьный учитель, великий фантазер и мастер на всякие опыты (Эдиссоном его прозвали в школе), а укрепил сосед-машинист турбины на электростанции. С ним Максимка не раз ходил на дежурства. Однажды в «Дружбе» Максимке удалось наладить старенькую автомашину. Молодой неопытный шофер пришел в восторг.
— Да ты, брат, настоящий механик! Из тебя, знаешь, какой водитель получится?
Узнав, что «механику» всего лишь четырнадцать лет минуло, шофер присвистнул:
— Голова!
Сыном орла и лисицы назвал Максимку старик, которому Максим повесил в юрте молнию в стеклянном пузыре.
— Почему орла и лисицы? — не понял Максимка похвалы.
— Потому — объяснил старик — что ты не обижен ни разумом, ни хитростью. Смекалистый парень.
Всего один миг потребовался, чтобы вспомнить эти события.
— Выбрать-то выбрал, — раздумчиво ответил Максим на вопрос. — Но можно и перевыбрать. Не пойти ли мне, мама, в военное училище?
— В военное? — спросила Алтан-Цэцэг, стараясь скрыть свой испуг. Сама эта мысль для нее была и неожиданной и горькой. — Почему в военное?
— В Завещании…
— Твой отец был глубоко мирным человеком. Он мечтал о садах на Керулене, о пшеничных нивах…
Сказала о пшеничных нивах, и в сознании полыхнуло новое воспоминание.
Стояли на Керуленском мосту. Время было перед самой войной. У Максима тревожное настроение. Вдруг он спрашивает: «Ты видела когда-нибудь, как наливается колос, как созревают хлеба?» — «Не видела». — «В такое время ночами зарницы играют в небе, а земля пахнет полынью и медом». Помолчал, тоскливо добавил: «Наверное, другие зарницы заиграют, зарницы войны…» Предчувствие не обмануло солдата…