Ванчарай переводил дыхание и продолжал, ощупывая при этом свою спутницу, как казалось Алтан-Цэцэг, недобрым взглядом:
— Ты вот слушаешь сейчас меня, а сама, небось, думаешь: Ванчарай — консерватор. В некотором смысле — да, консерватор. Но на вещи смотреть надо трезво, без фантазий.
Алтан-Цэцэг не спорила с Ванчараем, не могла спорить. Ей не позволял этого всего лишь двухмесячный стаж практической работы, хотя внутренне она не соглашалась с ним. Новое социалистическое хозяйство — подсказывало чутье — не может базироваться на старых методах его ведения, на способах вчерашнего дня, в частности — на тебеневке.
…Не раз и не два, наверное, излагал свою точку зрения на ведение хозяйства Ванчарай, потому что, когда он начал свой разговор, водитель машины Сэржмядаг, как заметила Алтан-Цэцэг, усмехнулась. Усмешка откровенно сказала: «Ну, сел на своего конька…».
«Сэржмядаг» означает ландыш. Имя это носит маленькая неразговорчивая женщина. У нее тяжелые ресницы. Когда дорога бежит однообразным и тоскливым коричневым ремнем, Сэржмядаг устало опускает ресницы. В начале пути Алтан-Цэцэг побаивалась — не задремала ли? Но вот поворот или выбоина на дороге — ресницы Сэржмядаг вспархивают, а маленькие руки, лежащие на баранке, становятся тверже. Алтан-Цэцэг поняла: Сэржмядаг — водитель опытный, машина у нее надежная. За всю длинную дорогу была только одна короткая остановка.
— Сейчас откроется Буир-Нур, сказала Сэржмядаг, как бы объявляя своим пассажирам, что дорога подходит к концу.
И действительно сразу за поворотом открылась такая пронзительная синь, что глазам стало больно. Небо, как и озеро, было густо-синим.
Алтан-Цэцэг отняла от груди сына и сказала:
— Гляди, Максимка, мы приехали домой.
Несмотря на утомительную дорогу, Алтан-Цэцэг на радостях проговорила с Тулгой до полуночи.
Как всегда, настроение у Тулги было прекрасное. Тем более, что через неделю-другую она заканчивала учебный год и на все лето отправлялась домой, в Улан-Батор.
— Понимаешь, больше всего и, кажется, о настоящем лесе соскучилась. Хочется побродить в бору, подышать сосновым воздухом.
«Вот и Максим тосковал о лесе», — с грустью подумала Алтан-Цэцэг, слушая Тулгу. А ей, степнячке, это чувство было неведомо.
— Как-то читаю своим ребятишкам, — продолжала Тулга, — о стройных высоких соснах, о кудрявых березках… Замечаю на мордашках недоумение. «Да вы знаете, — спрашиваю, — что такое сосны?» — «Знаем», — отвечают дружно. — «Так что же это такое?» — «Дрова, которые привозят русские цирики».
Тулга рассмеялась. Но в смехе ее Алтан-Цэцэг не почувствовала радости.
— «Ну, а березки?».
О березках они, оказывается, и совсем не слыхали.
Когда луна, круглая, как свежевыпеченная лепешка, заглянула в открытое верхнее окошко и осветила юрту неживым бледным светом, подруги задремали. Но Алтан-Цэцэг сквозь дремоту почудились чьи-то шаги за юртой. Прислушалась: точно — шаги. Спросила у Тулги, кто бы там мог топтаться в стать поздний час. Тулга сонно ответила:
— Не обращай внимания. Тот самый читкур бродит, о котором я писала тебе зимой.
Тулга еще что-то сказала, но Алтан-Цэцэг уже не слышала: сон мгновенно ее схватил и куда-то понес на своих крыльях.
Утром, покормив Максимку, — он ночевал у Жамбала и Авирмид — еще по росе Алтан-Цэцэг выехала на молочную ферму. Ей хотелось повидать дари-эхэ Цогзолму, смешливую Дэнсму, поглядеть, как идут дела у девчонок. Коня Алтан-Цэцэг дал сам председатель. Это был вороной тонконогий скакун с крепкими бабками и полным крупом, с длинным распущенным хвостом и длинной, не знавшей ножниц, гривой. Конь-огонь. Конь — загляденье. Алтан-Цэцэг не заметила, как домчалась до фермы.
Приезду Алтан-Цэцэг доярки обрадовались. В честь гостьи Цогзолма распорядилась приготовить «княжеский» обед. Дэнсма тут же повернулась на одной ножке и уже через минуту над юртой весело заплясал кудрявый белый дым, а в котле появились жирные куски баранины.
Алтан-Цэцэг узнала, что зимовка на ферме прошла благополучно, без потерь, если не считать двух зарезанных волками бычков.
— Я же совсем не виновата в этом, — с обидой сказала Дэнсма, — пастух проглядел…
— Тебя никто и не винит, — заметила Цогзолма.
— А Ясный месяц — помнишь его, Алтан? — отбился от волков, — улыбнулась Дэнсма.
Ни с того, ни с сего Дэнсма перевела разговор с быка на председателя объединения Самбу.
— Знаешь, эгче, в последнее время к нам на ферму что-то слишком зачастил сам дарга… Весна, видно, для всех…
Дэнсма не закончила. Она прикусила язык сразу же, как только Цогзолма метнула на нее строгий взгляд.
Алтан-Цэцэг удивилась и даже умилилась, когда увидела на стенке две бумаги, написанные прошлой осенью ее рукой: рацион кормления (точнее — подкормки) коров на зиму и распорядок дня на ферме.
— Соблюдали? — с недоверием спросила она.
— Старались, — ответила певучим голосом Цогзолма и не без гордости добавила. — Зимние надои у нас оказались самыми высокими в Тамцак-Булакском сомоне.
Не думала Алтан-Цэцэг долго задерживаться на ферме, но за «княжеским» обедом, за разговорами не заметила, как день начал клониться к вечеру. Поблагодарив девушек, Алтан-Цэцэг стала собираться домой.
Перед самым отъездом у Алтан-Цэцэг произошла встреча, которая ее не обрадовала. Она спустилась к Буир-Нуру напоить вороного. И вот, когда конь, забредя по колени, стал жадными глотками пить свежую, стеклянно-прозрачную воду, Алтан-Цэцэг услышала знакомый глуховатый голос:
— Сайн-байну, Алтан-эгче!
От неожиданности Алтан-Цэцэг вздрогнула. Оглянулась и на высоком берегу увидела Ванчарая. Крепкий, мускулистый, он сидел в седле уверенно и красиво— чуть откинувшись назад. Его горячий конь пританцовывал. Алтан-Цэцэг негромко, чтоб не вспугнуть вороного, ответила:
— Сайн-байну, аха.
Вороной напился и поднялся на берег. Алтан-Цэцэг придержала его. Кони потянулись мордами друг к другу, обнюхались.
— Вот хорошо, что ты приехала, — сказал Ванчарай.
— Почему же хорошо? — спросила Алтан-Цэцэг.
Не ответив, Ванчарай продолжал:
— Я вечером узнал о твоем приезде, хотел зайти да поздно было…
«Так вот это кто топтался», — подумала Алтан-Цэцэг.
Ванчарай отчего-то смутился, опустил веки. Через его загорелую и задубленную ветрами кожу на лице пробился румянец. Он, кажется, мучительно искал, о чем бы еще спросить, и не находил.
— Насовсем, приехала? — наконец нашелся он.
— Была у доярок, сейчас вот домой еду, — не ответив на вопрос, сказала Алтан-Цэцэг. — А ты куда направляешься?.
— К табунщику-Найдану.
— Но это, кажется, не совсем по пути? — рассмеялась Алтан-Цэцэг.
— Маленький крюк сделал…
Теперь смутилась Алтан-Цэцэг, поняв, что «маленький крюк» в десяток километров сделан ради нее. Оба замолчали. Ни тому, ни другому сказать было нечего. Молчание затягивалось. Ванчарай, буркнув: «Ну, ладно», — хлестнул коня плеткой. Тот сделал «свечку» и помчался «распрямлять крюк». Ванчарай оглянулся, крикнул:
— Уви-дим-ся!
Алтан-Цэцэг, глядя ему вслед, нахмурилась. Осторожно тронула повод, направив, коня на дорогу, ведущую в поселок.
Ехала Алтан-Цэцэг, все время придерживая скакуна. Хотелось подольше побыть наедине со своими мыслями, хотелось не спеша оглядеть просторы, по которым скучала в душном городе, хотелось просто полюбоваться зеленым привольем.
Уставшее за день солнце готовилось закатиться. Ветер совсем утих — ни одна травинка не дрогнет, умолкли птахи. На землю ложилась мягкая тишина, которая обволакивала душу Алтан-Цэцэг покоем и в то же время наполняла ее каким-то непонятным еще, но радостным и взволнованным предчувствием.
В одном месте, совсем недалеко от дороги, стояла чабанская юрта. Около нее двое карапузов лет по пяти-шести, в подпоясанных кушаками легких тэрликах, боролись. Они делали подножки, хватались за шеи, силились приподнять и перебросить один другого через себя. Иногда они падали, но как-то сразу вместе. Вскочив на ноги, снова продолжали борьбу. Зрелище было забавным, и Алтан-Цэцэг даже приостановила коня. Помахав им рукой, поехала дальше, любуясь красным закатным солнцем, степью и тишиной.
