— Поедем? — шепотом спросила Тулга.

— Поедем, — так же ответила я.

Только дома, в своей юрте, мало-помалу пришли в себя.

Мои дела идут пока хорошо. На заседании правления поддержали предложение о создании на ферме специального молочного гурта. На днях начали строить телятник, правда, примитивный — в два ряда ставят плетень и пустоту забивают навозом. На строительство капитального нет леса. Но для начала и это хорошо. Председатель Самбу, правда, заметил с присущей ему прямотой и грубоватостью:

— Ты вот что: единолично не решай — «Будет построено!» Me полководец… Тут постарше тебя есть. Посоветуйся прежде…

Tулга сказала, что у колонистов — воспитанников Антона Макаренко был такой хороший девиз: «Не пищать!» Как бы трудно ни было — не пищать!

Тулга не пищит. Я, кажется, тоже не пищу. Но доблести нашей тут немного. Нам просто повезло на чудесных людей, которые живут и работают рядом с нами.

Парторг Жамбал, «девушка со смешинкой» Цогзолма, чабан Дамдинсурэн, председатель… Досадно бывает только на себя: слишком мало еще сделано, слишком много надо сделать. Хочется работать лучше, хочется делать больше для людей.

Укладываясь спать, раскочегарили печку — ночи стали холодные. Мне не спалось. В голову лезли всякие мысли. Печка, как сумасшедшая, гудела. Труба раскалилась докрасна. Я глядела в неприкрытое окно-тоно вверху: виделись звезды, которые грелись у трубы, и, отогревшись, уходили, уступая место другим звездам. Им, другим-то, ведь тоже хотелось погреться!

Словом, у меня сегодня лирическое настроение и я…

Я пишу об этом тебе, Максим!

26 сентября.

День начался, как начинался обычно. Девушки встали, прибрали в юрте, позавтракали. Собирая на комоде ученические тетрадки, Тулга спросила, как спрашивала почти каждое утро:

— Ну, куда ты понесешь нас сегодня, кораблик-парусник?

Кораблик-парусник — подарок русской женщины — стоял на комоде.

Оделись, пошли на работу: Тулга — в школу, Алтан-Цэцэг — в контору.

У конторы Алтан-Цэцэг на минуту, задержалась, зачем-то потрогала пальцами висящий здесь обломок рельса, покрытый мохнатым куржаком. Пальцы сразу прижгло. Сегодня от инея было все седое: юрты, трава, изгороди. Ночи стали холодные, если не сказать, морозные.

В конторе Алтан-Цэцэг долго не засиделась: как только солнцем согнало иней с травы, она была уже на коне. Поехала на стоянку к Дамдинсурэну, чтобы поискать те причины, которые «мешают чабану добиться больших успехов».

К полудню совсем потеплело, стало почти жарко, что нередко бывает в этих краях в первой половине октября.

Гнедой, закрепленный за Алтан-Цэцэг, шел неброским наметом. Конь уже привык к своей юной хозяйке, а она полюбила его. Назвала «Степным ветром». У коня горячая, вздрагивающая шея и тонкие ноги с сильными бабками. Хоть и низкорослый он, но крепкогрудый и мог резво скакать по многу часов кряду.

Над степью, высоко в небе, лениво бродили редкие облака, похожие на белых барашков. Под облаками с веселым клекотом кругами летали орлы.

Ничто в такие часы не мешало Алтан-Цэцэг ни думать, ни вспоминать. Думы о Максиме заполняли все ее существо, она жила этими думами.

Первые недели после отъезда Максима. Боже, как она тосковала! Но постепенно острая, исступленная тоска сглаживалась, однако совсем не проходила, и Алтан-Цэцэг была рада, что не проходила. Максим всегда был с нею и в ней: и тогда, когда она писала «письмо-дневник», похожее на отчет о прожитых днях, и тогда, когда поздней ночью, свернувшись клубочком в теплой постели, с боязнью и радостью ожидала очередного толчка под сердце живого, но неведомого пока существа, и тогда, когда моталась в бесконечных поездках по степи.

Гнедой скакал и скакал, вытянув шею, постригивая острыми ушами. Он не замедлял и не убыстрял бега. Постукивали копыта, посвистывал ветер…

Хорошо, легко и свободно думалось о Максиме в эти минуты. Но, как это часто бывало и раньше, заботы дня постепенно вытесняли думы о нем.

«Чабаны жалуются на сушь, ждут не дождутся снега. Тяжелая будет зимовка, если скот не нажируют сейчас».

«Зароды сена надо бы окопать — не дай бог пожар, последние крохи слизнет».

«Не привык монгол еще сено косить, вся надежда на тебеневку — круглогодичную пастьбу скота… Живуч дикий пережиток прошлого. В буддийском каноническом сочинении «Малая вера» сказано: «Избегайте греха, не отнимайте жизни у твари, не рвите траву, что питается соками земными, а то сами лишитесь жизни», или «сорвешь сто травинок — год жизни себе убавишь». Невежественные люди боялись трогать птицу и зверя, косить траву. Кое-кто боится и сейчас».

Не доезжая пади Буйной, где была стоянка Дамдинсурэна, на взгорье остановила разгоряченного коня и залюбовалась степью. По ней словно волны гуляли — на ветру колыхалась красноватая карагана.

Шагом подъехала к юрте. Из юрты вышла немолодая женщина, улыбнулась, узнав Алтан-Цэцэг.

— Сайн-байну, эгче!

— Хорошо ли пасутся овцы, Инчинхорло? — ответила на приветствие жены Дамдинсурэна Алтан-Цэцэг, и ее слова были приняты тоже как приветствие. Спросила о хозяине, где он. Дамдинсурэна дома не оказалось — он уехал в поселок за мукой. Разминулись в степи.

Не огорчилась Алтан-Цэцэг. «Побываю у других чабанов», — решила. И только подобрала повод, Степной ветер тут же скосил на нее огромный черный зрачок, стриганул ушами и с места взял в галоп.

Домой Алтан-Цэцэг возвращалась на закате солнца. Закат был тревожным: в густую зарю врезалась черная длинная туча с краями, окрашенными в багровый цвет. Как только солнце зашло, сразу подул сильный холодный ветер.

На берегу реки отпустила Степного ветра пастись. Когда подошла к своей юрте, на землю уже упала синяя сумеречная мгла. Мимо нее на взмыленном, коне проскакал из степи бухгалтер Гомбо. Этот человек с головой, похожей на круглую посудину, в которой воду носят, у Алтан-Цэцэг вызывал неприязнь. А потому она скорее вошла в юрту.

Тулги дома не было, но ужин она приготовила. Алтан-Цэцэг поела, убрала посуду и начала разбирать постель. В последние дни она стала сильно уставать. Но лечь не успела. В юрту вошла, вернее не вошла, а влетела Тулга.

— Ты дышишь, как запаленная лошадка, — сказала Алтан-Цэцэг и усмехнулась. — За тобой случайно не гнались?

— Гнались!

— Волки или кавалеры?

Алтан-Цэцэг в последнее время стала замечать: как Тулга пойдет на реку за водой, так в это самое время парням почему-то необходимо гнать коней на водопой.

— Алтан!

В голосе Тулги было что-то такое, что заставило Алтан-Цэцэг обернуться и посмотреть на подругу. Тулга стояла у двери радостно-взволнованная, возбужденная, сияющая, словно она только что завоевала звание чемпиона страны по стрельбе из лука или открыла новый закон природы и теперь не знает, как об этом сообщить.

— Алтан, помнишь? — Тулга закрыла глаза и положила ладошки на маленькие и тугие, как перевернутые пиалы, груди. — Помнишь: «Пусть далеки друг от друга горы — туманы и тучи соединяют их…»

У Алтан-Цэцэг запылали уши, а по лицу разлилась матовая бледность.

— Говори! — губы ее едва шевелились.

— Почту привезли! — крикнула Тулга и выдернула из-за пазухи письма-треугольнички. — От Максима!

— Не может быть…

— Танцуй!

Алтан-Цэцэг запрокинула голову — и закружился потолок юрты, палочки стали сливаться и исчезать, как спицы в колесе при быстрой езде. Качнулась, руками придержалась за край столика.

— Ой, Тулга! — вскочила и, стряхнув оцепенение, в каком-то сумасшедшем танце пошла вокруг очага. По стенам юрты заметались тени.

— Три раза танцуй! — крикнула Тулга, но Алтан-Цэцэг выхватила у нее письма, прижала их к лицу и тихо-тихо засмеялась. Ноги отчего-то стали ватными. Алтан-Цэцэг опустилась на кровать.

Чтобы не мешать подруге, Тулга тихонько вышла из юрты, плотно притворив за собой дверь.

Смеясь, размазывая по щекам хлынувшие слезы, Алтан-Цэцэг бережно вскрыла солдатские треугольнички.