Когда начальник аймачного сельскохозяйственного управления Ванчарай доложил о распределении выпускников техникума по хозяйствам, доложил, что пятерых из двадцати одного, в том числе и Алтан-Цэцэг, как наиболее подготовленных, необходимость заставляет оставить в аймачном центре, Лодой не только не рассердился, а принял, как само собой разумеющееся, в глубине души даже порадовался такому решению. «Ну, куда ей ехать… Несмышленая девчушка еще…» И другое: в доме должна быть хозяйка. Дом без хозяйки — сирота. Словом, молчаливо согласился с Вайчараем. Он не догадался или не счел нужным спросить саму Алтан-Цэцэг, что она думает о своем назначении.

А думала она оказывается по-своему. И добивалась. Когда Лодой узнал об этом, ему стало стыдно за себя.

Позднее, после выхода из больницы, поговорив с Алтан-Цэцэг, как со взрослым и равным себе человеком, Лодой про себя похвалил дочь и даже порадовался, что ее юность в чем-то повторяет и его, Лодоя, юность. Как он мог забыть о том вечном, неистребимом чувстве, которое зовет молодежь в дальние дороги?

«Руки у них до седла не достают, а они их до неба пытаются дотянуть». Это по-Ванчараю. Хитрец этот Ванчарай. Коль дочь самого секретаря партийного комитета оставлена в аймачном центре, то почему не оставить великовозрастных чад других ответственных работников? Почему не оставить сына? Оставил и сына, пристроив его в заготовительную контору.

Дочь открыла глаза Лодою на «распределительную махинацию» Ванчарая. Пришлось махинатора пригласить на бюро, по-партийному поправить его и заново пересмотреть распределение молодых специалистов.

Пришлось признать и свою вину. Урок на будущее!

«Ты у меня хороший. Хороший, как… мама».

«Нечего сказать, хороший, — Лодой лежал с закрытыми глазами, хотел заснуть, но сон не приходил к нему, — хороший, как… мама». Как ей сейчас не хватает матери… Не вспомнить — невозможно. Но жить одними воспоминаниями — тоже невозможно.

В июле тысяча девятьсот тридцать девятого года батальонного комиссара из шестой монгольской кавалерийской дивизии Лодоя японская пуля вышибла из седла. С перебитыми руками, с прострелен ной грудью он лежал на ничейной полосе.

Русский воин по имени Иван беспощадным пулеметным огнем отсекал путь самураям к Лодою. Другой русский вопи, может быть, тоже Иван, молодой безусый парнишка, пополз и выволок Лодоя с ничейной полосы, выволок из-под самого коса японцев,

В Тамцаке, в полевом госпитале, Лодоя разыскала дочь, пятнадцатилетняя Алтан-Цэцэг. Она принесла страшную весть о гибели матери. Дарь — в тридцать девятом она работала председателем аймачного женского совета — сопровождала караван верблюдов, который шел на фронт с подарками, собранными для советских и монгольских воинов женщинами аймака. Под Тамцаком, уже во фронтовой полосе, на караван налетели японские самолеты и разбомбили его. Дарь, мирный человек, мать, свою смерть приняла, как воин, и, как воин, со всеми почестями была похоронена в неоглядной ковыльной степи.

Алтан-Цэцэг тоже сопровождала караван. Мать, собираясь на Халхин-Гол, взяла с собой дочь потому, что бабушка в это время гостила в Улан-Баторе у подруги, а оставить девочку в городе по боялась: город японцы бомбили. Посчитала, что взять в собой безопасней.

Девочку оставили при госпитале. Она помогала санитаркам ухаживать за ранеными. Общительная я сноровистая, сна выполняла несложные поручения врачей и сестер, Она писала письма к родным и невестам под диктовку бойцов-цириков, которые не могли писать сами. В грустные вечерние часы бойцы нередко просили Алтан-Цэцэг что-нибудь спеть или рассказать, Алтан-Цэцэг не отказывалась. Не сильный, но чистый и звенящий, как горный ручеек, голос ее звал бойцов к жизни, приглушая их боль и тревогу.

Алтан-Цэцэг любила рассказывать услышанные от матеря красивые легенды и сказки про сильных и мужественных баторов, которых за смелость и отвагу приветствуют орлы в синем небе, которых ласкают вольные степные ветры.

Лодой помнит, как поразила его товарищей по несчастью одна легенда ясностью слов и мудростью мысли.

…Злой дракон разгневался на людей и сказал: «Я вас заставлю всех умереть медленной и мучительной смертью. Он дохнул на Солнце — и Солнце заледенело. Дохнул на Землю — и Земля покрылась льдом на долгие годы.

Без пищи и крова ходили по земле люди и плакали, прося о пощаде, а злой дракон только смеялся в ответ. Но нашелся батор, который решился избавить людей от беды. Он вынул из груди горячее сердце, приложил его к холодному Солнцу — и Солнце вдруг засияло! Лучи его были такие жаркие, что испепелили дракона и растопили на земле лед…

В этой легенде Лодой нашел образное объяснение событий, которые произошли в его стране, на его земле. Что было бы с Монголией, с маленьким монгольским народом, если бы не Советская Россия, не великая страна Ленина, которая своим горячим сердцем отогрела Солнце? Лучи ленинской правды «испепелили дракона и растопили на земле лед…»

…Однажды старый воин, выписываясь из госпиталя, сказал Алтан-Цэцэг:

— Спасибо тебе, дочка. Своими песнями и рассказами ты помогла мне выжить.

Кто знает, может быть, и ему, Лодою, в то тяжелое лето дочь помогла выжить и подняться на ноги.

Степные звезды начинаются с земли. Они похожи на светлячков. Их можно пригоршнями брать, если… если успеть к рассвету добежать до горизонта, от которого звездные россыпи начинаются.

А почему бы и не добежать? Счастлива юность, ей кажется все возможным и все под силу.

Собираясь в дальнюю дорогу, Алтан-Цэцэг находилась в том праздничном, ослепительно ярком настроении, словно ей засветило полуденное солнце. Ей, ее поколению, вступающему в жизнь, было, совершенно ясно все. Этим поколением владело счастливое чувство великих надежд и великих свершений.

В последнее время Алтан-Цэцэг заметно посвежела и похорошела. От больничной худобы и бледности не осталось и следа. Сказались покой и свежий воздух. Более двух недель она прожила у бабушки на Керулене. Глаза ожили, они теперь смотрели уверенно и прямо. Как-то, уже перед самым отъездом, выглянув в окно, Лодой залюбовался дочерью. Алтан-Цэцэг, хлопнув калиткой, вышла на улицу. Ветер-степняк подхватил и затрепал ее косу. Широкий и легкий тэрлик облепил ее ноги. Она подняла к солнцу загорелое лицо и сверкнула белозубой улыбкой. Заплясал, запарусил шарф на шее. Концы шарфа, будто крылья, разлетелись по сторонам. Она шагнула навстречу ветру, гордая и независимая.

«Девочка выходит в путь», — с грустью и радостью подумал Лодой. И мысленно благословил ее, как принято благословлять исстари: «Пусть счастливой будет твоя дорога, дочь!»

Собраны и уложены в дорожный чемодан вещи. Взяты учебники — могут пригодиться на первых порах. В чемодан легла фотография матери. В кармане — путевка-направление в «Дружбу» — далекое сельскохозяйственное объединение на Халхин-Голе. Что еще? Кажется, все. Впереди — дорога и новая жизнь. Самостоятельная. Подумаешь о ней, и дух захватывает, как захватывает у ребенка, которого впервые посадили на лошадь, дали в ручонки повод и сказали: «Ну, трогай!» И восторг, и радость, и жуть!

Тревожил и немного омрачал настроение предстоящий разговор с отцом. И все же Алтан-Цэцэг набралась духу.

— Папа, я хочу рассказать…

Давно ждал отец этого разговора и хотел, чтобы дочь начала его сама.

— Если считаешь нужным, — Лодой вдруг почувствовал, что волнуется. Он низко наклонил голову, и присел к столу.

Заволновалась и Алтан-Цэцэг, густой малиновый румянец обжег шею.

— Весною во время шургана я нашла в степи занесенного песком и снегом русского солдата. Он был чуть жив.

И, ничего не тая, уже спокойно рассказала о Максиме и о себе.

Отец молчал. Он вдруг вспомнил тот клочок халхин-гольской земли, на котором лежал израненный, вспомнил русского солдата, совсем молодого парня, который не думая, что сам может быть убит, вытащил Лодоя из-под огня японцев, спас его. «Молодец, дочка! Ты вроде вернула отцовский долг», — с благодарностью подумал Лодой.