Гильберт развернулся и выбежал из ресторанчика в поисках экипажа.
Улиц в европейском смысле этого слова тут не было. Он немедленно сбился с пути; узкие проходы между старинных зданий превращались в переулки, улочки, расширялись до маленьких площадей и сужались опять, заводили в тупики, кружили. Гильберт совсем отчаялся, когда выбежал обратно на сукк[9], вроде бы тот же самый, с которого начал путь, и обрадованно огляделся в поисках ресторанчика. Он ошибся: сукк был другой, в городе их наверняка сотни.
Гильберт начал паниковать. Даже если он отыщет извозчика – как указать ему путь на ту площадь, где ждут жена и Клэрхен?
Тяжелая рука опустилась на его плечо, и математик безуспешно попытался разжать сильные мужские пальцы, стиснувшие его. Он поднял голову и уставился в худое испитое лицо человека в полосатом халате и синем кепи. Араб повторял несколько слов, которых Гильберт не понимал.
Незнакомец взял Гильберта за руку и то ли повлек, то ли потащил за собой через толпу. Гильберт не сопротивлялся. Они миновали два базара, одну лавку жестянщика и одну – мебельщика. Открылась вымощенная крупными булыжниками улица, ведущая к большой площади. На противоположной стороне площади возвышалась величественная мечеть со множеством башенок, сложенная из розового камня. Гильберта поразила красота сооружения – на его взгляд, оно ничем не уступало Тадж-Махалу.
Непрошеный проводник тащил его все дальше через толпу; временами приходилось толкаться и наступать на ноги, чтобы расчистить Гильберту путь. На площади негде яблоку было упасть. Вскорости Гильберт понял, почему: в центре воздвигли платформу, на которой стоял крупный мужчина. Топор в его ручище не оставлял сомнений в избранном им занятии: то мог быть только палач. Гильберта замутило: арабский проводник безжалостно волок его через площадь, пока они не очутились у самого подножия платформы.
Он увидел полицейских в униформе и бородатого старика, ведущего перед собой юную девушку. Толпа расступилась перед ними. Девушка была ослепительно красива. Гильберт встретился с ней взглядом и чуть не утонул в огромных темных глазах – «глаза, как у газели», всплыли в смятенном сознании строки Омара Хайяма. Он заметил, что девушка очень худа, и даже сравнительно свободная скромная одежда этого не скрывала.
Девушка поднялась по ступеням к платформе и снова посмотрела математику прямо в глаза. Гильберта просто тошнило; он почувствовал, как ноги подгибаются. Девушка отвела взгляд.
Араб что-то крикнул Гильберту в ухо. Математик не понял его. Он в ужасе смотрел, как Джехана опускается на колени, а палач заносит над ней свой инструмент. По толпе прокатился жалобный глухой вскрик. Гильберт увидел на своем костюме маленькие темно-красные точки. Кровь. Араб закричал на него и сильно сжал руку, пока Гильберт не отступил и не полез за бумажником свободной рукой. Араб довольно улыбнулся. Через его голову Гильберт увидел, как несколько помощников палача уносят обезглавленное тело девушки.
Араб не отпускал его, пока Гильберт не уплатил баснословную сумму.
***
В переулке прошел еще, может быть, час. Джехана отошла в самую темную его часть и села там, подтянув колени к подбородку, прислонившись к сложенной из грубых кирпичей стене. Если поспать, сказала она себе, ночь пройдет быстрее. Но если не бороться со сном... Что, если она проснется поздно утром, когда всякая возможность изменить ход вещей уже будет давно потеряна?
Единственный ее спутник в ночном бдении, полумесяц, покинул небосклон. Джехана задрала голову. Между крыш виднелись фрагменты созвездий. Знакомые в сочетаниях, звезды теперь были неотождествимы поодиночке. У людей все наоборот. Она вздохнула. Она не привыкла к таким умным мыслям.
Да какие там умные мысли? Ее просто сморило чуток.
Она позволила голове упасть на колени. Обхватила руками щиколотки. Большая часть ночи уже миновала. На улице тихо. До рассвета, наверное, от силы часа три...
***
Вскоре оказалось, что волновая механика Шрёдингера эквивалентна матричной механике Гейзенберга. Это подтвердило работы обоих ученых и послужило весомым аргументом в пользу квантовой физики как таковой. Хотя упрощенное представление об электроне – волновая картина Шрёдингера – было отброшено, математика, стоявшая за ним, не поколебалась. Джехана вспоминала, как Шрёдингер предсказывал, что так и придется поступить.
Она вернулась в Геттинген, к Гейзенбергу. Он простил ей «глупую выходку».
Он был рад ее возвращению. Он ее действительно любил, и ему еще столько надо было исследовать... Он только что закончил формальный вывод того, что впоследствии станет известно, как принцип неопределенности Гейзенберга. Принцип этот впервые высветил неизбежность вмешательства наблюдателя в развитие вселенной на субатомном уровне. Джехана быстро освоилась с концепцией Гейзенберга, другие же ученые, как правило, полагали, что Вернер попросту ударился в тривиальную критику экспериментальных погрешностей. Но работа Гейзенберга имела куда большее значение. Гейзенберг указывал, что вообще невозможно определить одновременно координаты и момент импульса электрона. Ни при каких условиях. На это даже надеяться нельзя. Он навеки уничтожил представление об идеальном беспристрастном наблюдателе.
– Наблюдать – значит возмущать, – подытожил Гейзенберг. – Ньютону бы это не понравилось, я так чувствую.
– Эйнштейну и прямо сейчас это не нравится, – сказала Джехана.
– Хотелось бы мне иметь под рукой блокнот, чтобы каждый раз отмечать в нем момент, когда он произносит свое дежурное «Бог не играет в кости».
– Ну, он так видит «волну вероятности» – пока не посмотришь, не определишь траекторию электрона, а как только посмотришь, изменишь информацию о ней.
Может быть, Бог действительно не играет в кости, – протянул Гейзенберг. – Может статься, он играет в «двадцать одно». И если Ему не хватает в рукаве нужного туза, Он создает его себе – сперва рукав, потом туза. Таким образом, вероятность выпадения двадцати одного превосходит статистически правдоподобную. Джехана, да уймись ты, я не богохульствую! Я же не говорю, что Бог – мошенник. Нет. Он создал Правила Игры. И ныне продолжает их создавать. Это дает ему несомненное преимущество над бедолагами физиками, которые соображают слишком медленно. Мы все равно что крестьяне – смотрим за ловкими фокусами того, кто может оказаться равно гением и шарлатаном[10].
Джехана задумалась над этой метафорой.
– На Сольвеевском конгрессе Бор предложил принцип дополнительности. Что, пока электрон не обнаружен прибором, он ведет себя как волна, а потом волновая функция – р-раз! – коллапсирует, и мы уже знаем, где он находится. И теперь уже электрон ведет себя как частица. Эйнштейну это тоже не понравилось[11].
– Это Божье шулерство, – пожал плечами Гейзенберг.
- Что же, священный Коран говорит: Они спрашивают тебя о вине имайсире[12]. Скажи: «В них обоих – великий грех и некая польза для людей, но грех их – больше пользы»[13].
- Забыть кости и карты? – улыбнулся Гейзенберг. – А какая же азартная игра позволительна в глазах Аллаха?
- Физика, – ответила Джехана.
Гейзенберг расхохотался.
***
- А знаешь ли ты, что Аллах воспрещает отнимать жизнь у человека, которого Он сотворил?
- Да, о мудрейший.
- Знаешь ли ты, далее, что Аллах установил кару для нарушителей Его закона, возбраняющего отнимать жизнь у человека?
- Да, о мудрейший, я знаю.
- Тогда, дочь моя, расскажи, что побудило тебя отнять жизнь у этого несчастного мальчика.
Джехана разжала пальцы – окровавленный кинжал упал на брусчатку. Звонко стукнувшись о нее, он отлетел к ноге трупа.
- Я праздновала Ид-эль-Фитр, – начала она. – Этот юноша пошел за мной. Я напугалась. Он начал делать всякие грязные жесты и говорить о недозволенном. Я пустилась бежать, но он последовал за мной. Он сгреб меня за плечи и прижал к стене. Я пыталась вырваться, но не могла. Он смеялся надо мной и бил раз за разом. Он протащил меня по самой узкой улице, где некому было нас увидеть. Он приволок меня в это гнусное место. Он сказал, что обесчестит меня, и подробно описал, как именно. Тогда я нашарила под одеждой кинжал, который мне дал отец, и ударила его. Всю ночь я молила Аллаха о прощении, ибо содеянное мной ужаснуло меня даже более, чем то, что намеревался сотворить со мной этот юноша.
