– Не по существу! – загудело Общество.

– Да, это вопрос по существу, – неожиданно согласился Боура.

– В таком случае будьте любезны ответить на мой вопрос, – повторил оппонент.

Боура поднялся:

– А я прошу прекратить дискуссию.

«Аристотелики» онемели от изумления.

– Полезнее было бы обсудить вопрос до конца, – заметил председатель. – Такова традиция Общества. Но, разумеется, я не могу настаивать на своем предложении.

– Мне нечего добавить к своему сообщению, – упрямо твердил Боура.

«Аристотелики» разразились смехом; доклад провалился, и председательствующему не оставалось ничего другого, как закрыть заседание, выразив сожаление, что «собравшиеся лишены удовольствия принять участие в обсуждении, обещавшем быть столь интересным».

Боура наконец выбрался из зала заседаний. В горле у него пересохло, голова была пуста.

Он вышел. Был мягкий зимний вечер; казалось, вот-вот повалит снег.

Глухо звучали трамвайные звонки, словно их обернули плотной ватой. Боура услышал, что его кто-то догоняет, и спрятался за дерево. Догонявший остановился, тяжело переведя дух.

– Моя фамилия Голечек, – произнес он торопливо, – я узнал вас… Вы меня помните?

– Нет, – поколебавшись, отозвался Боура.

– Вспомните в прошлом году… след на снегу…

– А – а, – обрадовался Боура. – Так это вы. Душевно рад. Я часто думал о вас. Так что же, отыскали вы другие следы?

– Какое! Искал, конечно… А почему на заседании Общества вы не ответили на последний вопрос?

– Не знаю. Не хотелось.

– Послушайте, меня вы почти убедили. Все было так ясно! И когда эта щетинистая образина вылезла со своим вопросом, мне даже захотелось вскочить и крикнуть: «Да как же так? Целый час для вас глаголет самое истина, а вы все еще не поняли, что это такое! Тут приводились бесспорные доказательства! В изложении не было ни ошибок, ни лакун. Ничего иррационального, все было продумано с начала и до конца». Отчего вы не стали ему отвечать?

– К чему? – удрученно возразил Боура. – Мне не известно, что такое истина. Я знаю: все, о чем я говорил, было убедительно, логично, очевидно – как угодно. Но это не было ни самоочевидно, ни логично, когда впервые пришло мне в голову. Тогда это выглядело до того сумбурно и странно, что порою я просто хохотал. Я сам себе казался безумцем. И был невыразимо счастлив. А ведь тогда в моих соображениях не было ни на волос рассудка. Не понимаю, откуда что бралось, – все было так беспричинно и бесцельно.

– Следы, которые ниоткуда и никуда не ведут, – вспомнил вдруг Голечек.

– Вот именно. А теперь я построил систему или, если угодно, установил истину, в этой системе все логично и ясно. Но тогда – не знаю, как бы вам передать – тогда это было куда удивительнее, прекраснее и больше походило на чудо. Тогда из моих мыслей ничего не следовало, они ни на что не годились. Я понимал, что существует возможность бесконечного множества иных, противоположных соображений, столь же поразительных, сверхъестественных и прекрасных. Тогда я понимал, что такое беспредельная свобода. Совершенство нельзя опровергнуть. Но едва я взялся конструировать истину, все как-то материализовалось; я должен был опровергать многое, чтобы осталось только одно: истина; я должен был доказывать и убеждать, быть логичным, быть понятным… Но сегодня, во время доклада, я вдруг осознал: прежде, да, прежде я был ближе к чему-то иному, более совершенному. И когда этот фанатик допытывался, что такое истина, у меня готово было сорваться с языка, что «не в истине дело».

– Этого лучше не говорить, – рассудительно заметил Голечек.

– Есть нечто большее, чем истина, – то, что не связывает, а высвобождает. Случались дни, когда я жил, словно в экстазе; я был свободен… Ничто не представлялось мне более естественным, чем чудеса. Ведь чудеса – всего лишь более яркие проявления свободы и совершенства. Это только счастливые случаи среди тысяч неудач и несчастий. Как близок был мне тогда тот единственный след! А потом, уже с точки зрения поисков истины, я иногда ненавидел его. Боже мой, ответьте мне, неужто мы собственными глазами видели это?

– Видели.

– Я так рад нашей встрече, – ликовал Боура. – Собственно, я вас ждал. Давайте посидим где-нибудь, где вам больше по душе. У меня в горле – пустыня. Представляете, были мгновения, когда я смотрел на себя словно со стороны, словно сам сидел в аудитории.

Они спустились в первый попавшийся кабачок. Боура был возбужден, много говорил, подсмеивался над «аристотеликами», в то время как Голечек молча вертел в руках бокал. «Что же ты ищешь, неукротимый? – думал он, поглядывая на Боуру. – Тебе являлось чудо – но ты не узрел в нем спасения. Ты постиг истину – и не покорился ей. К тебе слетало вдохновение, однако и оно не смогло навеки озарить твою жизнь. Ах, мне бы твои крылья!

О, просветленный дух! Наверное, крыла даны тебе лишь для того, чтобы все отринуть? Чтобы нигде не было для тебя ни пристанища, ни покоя? Чтобы стремиться в пустоту и наслаждаться простором, освежая грудь холодом небытия? Если бы мне выпало познать чудо – был бы спасен. Если бы мне открылась истина – я ухватился бы за нее обеими руками; если бы во мне разгорелась искра божья – неужто я не уподобился бы часовне, где пылает неугасимая лампада?

Даже огненный куст – и тот не спасет тебя. А ведь взор у тебя пламенный, и ты различил бы бога и в терниях и в купине, а я вот – слеп, отягощен плотью, и не увидеть мне чуда.

Ах, тебе, верно, недостает египетского плена, чтобы искупить все верой; но кто в силах связать тебя, парящий и безбожный дух?»

– Помните, – обратился к нему Боура, – в прошлом году, склонясь над тем единственным следом, вы предположили, что там, наверное, прошел бог и что можно было бы пойти по его стопам.

– Да нет, – нахмурился Голечек. – Бога нельзя выслеживать полицейскими методами.

– А как же?

– Никак. Можно лишь ждать, пока меч господень не пресечет твоих корней: тогда только поймешь, что держишься на земле лишь чудом, и навек застынешь в удивлении и благоденствии.

– Этот меч уже коснулся ваших корней?

– Нет.

Тут из-за стола в углу поднялся какой-то посетитель я направился к ним. Огромный, дюжий, большелицый и рыжий, он в задумчивости остановился подле них, да так и стоял, наклонив голову и рассматривая Боуру будто издали.

– Что вам угодно? – удивленно спросил Боура.

Человек молчал, лишь взгляд его словно приближался, становясь все более пристальным, неотвратимым, испытующим.

– Вы не пан Боура? – спросил он вдруг.

Боура поднялся.

– Я пан Боура. А кто вы?

– У вас есть брат?

– Есть… где-то за границей. Что вам от него нужно?

Человек подсел к их столу.

– Так, значит, – неопределенно начал он; потом поднял глаза и сказал: – Я и есть ваш брат.

Боура преувеличенно бурно обрадовался и переполошился.

– Ты?! Неужто в самом деле ты?

– Я, – рассмеялся человек. – Как вы поживаете?

– «Вы?..» Я… Отчего ты обращаешься ко мне на «вы»?

– Отвык, – отозвался человек и попытался улыбнуться, но на лице отразилось лишь напряжение и сосредоточенность.

– Вылитая мать, – заметил он, очерчивая пальцем голову Боуры.

– Я бы ни за что тебя не узнал, – восторженно лепетал Боура. – Боже мой, сколько воды утекло! А ну-ка, покажись! А ты в отца, в отца!

– Возможно.

– Какая случайность, – восхищался Боура, – мы ведь случайно заглянули сюда, я и мой приятель Голечек.

– Очень рад, – с достоинством произнес человек и протянул Голечеку большую, жаркую руку.

– Ну, как живешь? – смущенно спросил Боура.

– Да вот, приехал по делу. У меня там, на юге, свой заводишко. Но на родину все-таки съездил.

– Я там не бывал… со смерти родителей, – признался Боура.

– Дом наш разрушили. А на его месте что-то выстроили, кажется, школу, – словом, какое-то уродство из кирпича. Я заглянул внутрь, побродил, пока меня не окликнули – чего, дескать, мне надобно. Такие глупцы, ни о чем понятия не имели. Зато домик напротив цел, как и прежде, вот такой низенький, – прибавил он и показал рукой.