— Ты… ему… больно… сделала, — с упреком сказал Бен, и его глаза, большие от страдания, налились слезами.

Но она была уже на кухне, она и плакала, и злилась, и сердито захлопнула дверь прямо перед носом у Джимми, который бросился вслед за ней с ревом.

— Что еще случилось? — спросила Анна. Ее голова мелькала в клубах пара над кипящими на плите кастрюлями. — А, это ты. Ну, что ты натворила?

— Она отняла его, она его закинула, — завывал за дверью Джимми, все громче и громче.

— Тише, тише там. Не знаешь что ли, Бесс наконец-то уснула и сейчас ни в коем случае нельзя шуметь. — Анна открыла дверь, впустила Джимми. — Что она у тебя отняла?

— Свою же колыбельку, — строптиво огрызнулась Мэйзи. — Я ее сделала сама.

— Она ребеночка отняла тоже. Отняла и закинула далеко-далеко.

— На… обрыв, — сказал Бен задыхаясь. Он тоже плакал. — Ты нехорошая, сестренка.

— Ты таскался на обрыв за куклой, Бен? — Анна уронила ложку в кастрюлю. — Ты же знаешь, тебе совсем нельзя двигаться, я тебя выпустила просто посидеть. — И к Мэйзи: — Несчастный ребенок! Посмотри, что ты наделала. Ему запрещено двигаться.

— Я не знала, что он пойдет искать свою куклу, — ответила Мэйзи. — А колыбелька моя, разве не так, моя и все, ведь я сама ее сделала.

— Вымой руки… умой заодно и лицо, вреда не будет, и надень передник, — сердито говорит Анна, выкручивая мокрую тряпку, потом прикладывает ее Бену к голове, сажает его себе на колени и обмахивает. — Ты же знаешь, мы делаем консервы, у меня секундочки свободной нет, тут с Джимми глаз нельзя спускать, за Беном нужно присматривать, за малышкой. Да еще сготовить что-нибудь перекусить.

— Почему это как помогать, так всегда я? Отчего Уилл уходит, когда хочет, и играет?

— Уилли мальчик.

— А почему я мальчиком не родилась?

— Ты и так достаточно играешь, — сердито отвечает Анна. «Бес в нее, что ли, вселился?»

— Теперь сиди и не двигайся. — Анна усадила Бена на кушетку; настругала парафин в кастрюлю, чтобы растопился; снова вернулась к плите и принялась размешивать булькающую массу желе. Если эта жара не кончится, я попросту растаю, подумала она, упаду и растаю вся без остатка. Никто и не разберет, где парафин, где я… Бенджи надо бы сводить в клинику, да уж больно он слабый.

А Мэйзи уже дергает ее за юбку, лицо бледное, в руках — пустой пузырек.

— Кто это вылил? — визжит она. — Кто вылил мои духи? Я сама их сделала. Они мои, мои!

— Ш-ш. Я вылила. Почем мне было знать, что это у тебя духи и их не нужно трогать? Торчала в буфете вонючая, грязная дрянь, я ее и выбросила, ей там совсем не место.

— Это духи. Я сделала их из цветочков. Их надо положить в бутылку, закрыть пробочкой и держать. Я сделала их для Джинеллы, ведь у меня нет пяти центов, чтобы купить ей «Голубой вальс», а теперь и духов больше нету.

— Ладно, этого добра хватает, новые нарвешь. Только в следующий раз держи их на месте.

Снова визг:

— А у меня нет места! Если я поставлю ее в спальню, ее заберет Джимми, а может, Уилл. — С яростью: —Почему у меня нигде нет места?

— Тихо, сказано тебе. Хватит орать. Попробуй только разбуди ребенка, ты у меня получишь. Стань сюда, будешь мешать в кастрюле… — И задумчиво: — Может, я освобожу тебе место где-нибудь на полке, вот только время нужно выбрать. Правда, как это я сразу не смекнула.

Но Мэйзи уже ушла.

— Вернись! — пронзительно кричит вслед ей Анна сквозь сетчатую дверь. — Вернись сию же минуту, а то я тебя выпорю.

«Кто это разбудил ребенка?» — спрашивает она себя. И с тревогой: «Ей нельзя ходить по солнцу без шляпы… А ведь и правда, у нее нет своего местечка».

— Бен! — Она резко поворачивается, услышав его громкое хрипящее дыхание. Бен указывает на отворяющуюся дверь. В кухню вползает Мэйзи, прижимается к ногам матери, стонет.

— Что с тобой, родненькая? — Анна помогает ей встать.

— Я не знаю. С головой что-то, мама. Не знаю.

Мэйзи падает. Она в обмороке.

— Сестренка! Ма-а-а-а! — Бен кричит жалобно, блеющим овечьим голосом. Подбегает к ним с водой и со своим опахалом.

Вверху, в воспаленном небе, сверкает воспаленное солнце. Полдень, двенадцать часов. 106°.

— Помедленней. — Крикши передает это указание Злыдню, Мишо, Элле. — Нам нужно снизить темп.

Пятнадцатиминутный перерыв прошел, никто и не заметил. Те, кто (вопреки правилам) завтракают, проскользнув в холодильник или в сырую и прохладную камеру для обработки свиных туш, обнаруживают свои фамилии на доске объявлений, и против каждой из них проставлено, какой назначен штраф. (Интересно, кто донес?) Те, кто ради минутного облегчения поливают себя из шлангов во дворе (тоже против правил), несут другое наказание. Их одежда не просыхает; она становится непроницаемой и липкой, превращается в процессе работы в наполненную потом ходячую ванну. Старик Кроули, распильщик крестцовых костей, теряет сознание. Полный упадок сил. Словом, жестом, взглядом из камеры в камеру передают: помогите Маршалеку; помогите Лене; помогите Лоретте; помогите Сальваторе — сколь возможно, помогите, оградите тех, чьи силы истощены до предела.

В кишечной камере 110°. «Паровой котел», думает Элла, которой необходимо облекать все окружающее в слова, а слова нанизывать одно на другое: «парят, жарят, варят, кипятят, пекут; парят, жарят, варят, кипятят, пекут». Тони, старший брат Копченого, который катает свою тележку от огня на холод и снова к огню (кишечная камера, холодильник, кишечная камера), рискуя быть оштрафованным, старается подольше держать открытой дверь холодильника, чтобы женщины передохнули от жары. И каждый раз (а руки не останавливаются ни на мгновенье) даже сидящие так далеко, что до них не добирается холодок, все разом поворачивают головы, чтобы дохнуть другим воздухом, раздувают ноздри, жадно раскрывают рты. Зловоние в цехе такое тошнотворное, какого еще не бывало. Жир и ливер, мочевые пузыри и почки, и кишки делаются мягкими и губчатыми от жары, упорно противятся тому, чтобы их обрабатывали, вырезали, промывали, требуют большей сосредоточенности, чем обычно, особой быстроты. Вдруг начинается смех, истерический, жалобный. Они и впрямь в аду. И впрямь прокляты. Парят, жарят, варят, кипятят, пекут. Сцеплены, включены.

В камере для убоя свиней 108°. Платки, повязанные на лбу, чтобы не слепил глаза соленый пот, насквозь пропитаны влагой; с каждого рабочего градом катится едкий пот. В этом пекле даже поднимающийся над котлами парок по контрасту кажется чистым и прохладным, как облако. Маршалек падает. Сердечный приступ. (Его уносят, отправляют в заводскую больницу, деньги вычтут из получки.) Все остальные сердца колотятся так, что того и гляди разорвутся. Беспощадно движется конвейер.

Помедленней, нам нужно снизить темп.

Что это — сон, бред? Руки, поднявшиеся, чтобы совершить привычное движение, наталкиваются на пустоту. (Сцеплены, включены.) Туша разрублена, проштемпелевана, но ее почему-то не убирают; жир и внутренности вытащены, но почему-то не подают следующую тушу для обработки. Что они там, в обмороке? Поумирали? Как бы отвечая на это, мясничный молот продолжает колотить по голове, брызгами летят в стороны осколки черепа.

— Штраф, штраф за халатность, — орет Булл-младший. — В чем дело, из-за чего перебой? — Он инстинктивно поворачивается к Крикши.

В этот момент в кишечной камере, как бы с целью доказать, что существует еще большая жара, жара особая, непревзойденная, лопается главная паровая труба, раскаленный пар с шипеньем вырывается грандиозным веером, огромным клокочущим валом. Накрытые этим раскаленным веером Пег, и Андра, и Филомена, и Клеола падают и корчатся на полу, у них лопается кожа, из волдырей течет жидкость. Лена (она беременна) теряет сознание. Бросившаяся наутек Лоретта поскользнулась на склизкой платформе. Другие женщины натыкаются на нее, стараются встать, помогают друг дружке. Элла уже кого-то успокаивает, пытается кого-то спасти, и сквозь боль от ее собственных ожогов просачивается мысль: «парят, варят, кипятят, пекут, ошпаривают, я забыла: ошпаривают».