К этому времени они уже прошли виадук.

— Видишь, сто десять… а может, и пожарче.

— Сущий ад сегодня будет, — говорит Джим, глядя вниз на завод. — Сущий ад.

Сущий ад.

Хореограф Бидо, хореография по системе Б, повышение нормы, секундомер, конвейер. Музыка — резкий скрежет дробящейся кости, шипенье пара, глухой удар мясничного молота. Оставь надежду, всяк сюда входящий. Стань составной частью, и тебя будут включать, сцеплять, приурочивать и контролировать.

Сущий ад. Людей еле можно разглядеть сквозь шипящие струи пара, сквозь паровые облака, которые клубятся, вырываясь из огромных кипящих котлов. Свиньи мотаются, подскакивают на конвейере, триста, триста пятьдесят штук в час; Мария носится, носится бегом вдоль покачивающейся платформы конвейера, чтобы успеть, чтобы поставить, поставить на шкуры клеймо. Под дребезжащий грохот мясничного молота, в призрачных облаках пара каждый совершает одно и то же движение весь день подряд: Крикши поднимает тесак — всего один удар; непрестанно, длительно вращаются руки тех, кто извлекает внутренности из рассеченной туши; Маршалек, срезая слой сала с туши, чуть не падает в обморок, в потной духоте дышит ртом.

Ртом дышат девушки и женщины в кишечной камере, там, где не соглашаются работать мужчины. Дышат ртом весь год подряд, приучаются неглубоко втягивать в себя воздух, чтобы хоть как-то выдержать вонь неочищенных от экскрементов кишок, идущее снизу из камеры для извлечения крови удушливое зловоние. Окон нет — тусклый свет, духота. Хруст, грохот, скрежет так подавили все остальные звуки, что голос человека можно услышать, только если он пронзительно кричит. Адова жара круглый год, ибо прямо у них над головами работают паровые машины. Из них сочатся не переставая струйки масла и кипятка на резиновые шапки, протекают в резиновые галоши. Бедные ноги, постоянно хлюпающие в воде, хлюпающие вдвойне — вода и под сапогами, и внутри ник. Течет, переливаясь через край, вода из чанов для промывки кишок. Буйной струей бьют гейзеры пара. Скользят подошвы, трудно удержаться на ногах, двигаясь по склизкой платформе. Внезапные коварные водовороты (мощной струей бьет из шланга вода, чтобы смыть кровь, машинное масло, слизь, нечистоты). И повторяется снова и снова одно и то же движение: соскрести жир, отделить ливер, отсечь, подрезать, очистить от нечистот и от слизи, промыть, наполнить воздухом… мочевой пузырь, почки, малые и средние кишки… сцеплены, включены живые механизмы.

Включены, сцеплены: камера для убоя скота — здесь вонзают в голову животного резец, закалывают его, отсекают ему голову и конечности, разрубают позвоночник, крестец, вскрывают грудную полость, брюшную полость, отделяют шкуру, вытягивают сальник, погружают тушу в чан с горячей водой, вынимают внутренности, снимают щетину.

Ледяная преисподняя. Холодильные камеры. Обработка свинины. Здесь стоит такой пронизывающий холод, что люди мерзнут даже в свитерах и теплых ботах; руки постоянно в ледяной воде, липкие ножи, все делается на скорости системы Бидо, разговор о технике безопасности звучит откровенной насмешкой.

Старое здание, новое здание, сплошной лабиринт; дворы, асфальтированные дорожки, скользкие ступеньки, водостоки, конвейеры, трубы с горячей водой; здесь находят свою смерть, разрубаются на части и окончательно уходят в небытие безобидные создания, кроткие и послушные, резвые и свирепые, здесь — ад.

Сегодня пятый день усилившейся адовой жары — 104 градуса на воздухе, 112 — в камерах. Семь часов утра.

Ох, как жарко, Мэйзи только что проснулась, и ей кажется, будто она обуглилась, дымится, ее ноги сплошь ободраны, в крови — так немилосердно расчесывает она укусы москитов; Бесс, увидев ее, курлычет нежным голоском, Бен уже не спит, он сидит в кресле, и его глаза кажутся слишком большими и слишком больными.

Есть не хочется. Голова болит, болит. Нужно помочь матери готовить яблоки и персики для консервов, счищать кожицу, вырезать черенки, вынимать косточки.

— Ма, еще не хватит? Можно, я пойду играть на улицу? Так жарко.

— Можно, если возвратишься до полудня, — подумав, отвечает Анна. — Лучше уж иди сейчас, покуда солнце не так высоко поднялось. Сегодня нужно закончить консервы.

Но на улице еще хуже, чем в доме. Солнце обжигает спину, зато меньше болит голова. Вот одно только: свет кажется огнем.

Аннамэй, увидев Мэйзи, выбегает ей навстречу.

— Что сегодня будем делать? — вяло спрашивает Мэйзи.

— Пошли на свалку! Вчера много чего привезли. Может, встретим по дороге грузовик или фургон со льдом.

Грузовиков не видно; улицы зияют пустотой, как во сне. А на свалке вообще-то ничего нового. Пахнет канализацией, пахнет помойкой, пахнет всякой гадостью, только на самом краю обрыва ничем не пахнет. Роясь в мусоре, Мэйзи обнаружила изорванный журнал с непонятными словами — на иностранном языке — и с яркими картинками: всевозможные цвета, рисунки, узоры. «Вот и обои для кукольного домика, хорошие выйдут обои». И вдруг с одной страницы на нее уставились глаза девочки, огромные глаза, черные, почти дыры, а от лица во все стороны — туда, сюда — разбегается великое множество линий, их так много, что сразу все не разглядеть, нужно всматриваться, и, пока всматриваешься, голова начинает кружиться. Делается страшно. Это похоже на тебя саму, похоже на что-то…

Мэйзи изорвала на множество клочков и девочку, и шрамоподобные линии, наделала из них крохотных бумажных змеев, но не смогла их запустить — не хватило дыхания; она растянулась на животе на самом краю обрыва и потихоньку бросала их вниз. От реки не веяло прохладой. Проносились раскаленные грузовики и поезда, и река неслась, хотя, скованная грязной пленкой испарений, она казалась ленивой, недвижимой.

Моя мама мне не разрешает гулять на берегу, — сообщила она Аннамэй. — А твоя разрешает? Мама говорит, там плохие люди ходят, они обижают девочек.

Мэйзи нащупала среди мусора нечто оказавшееся шарообразной ручкой от двери и швырнула ее как можно дальше, так, чтобы уже не достать. Ручка канула в открытую платформу неторопливого товарного поезда. Кати прямо в Калифорнию, подумала она.

На дороге показался Уилл, с ним рядом шел Копченый.

— Ты куда? — окликнула она и принялась взбираться вверх по склону, но оттого, что лезла слишком быстро, у нее застучало в висках и голова еще сильнее закружилась.

— Никуда.

— Тогда и я с тобой.

— Нет уж. Нам не нужны трепливые девчонки.

— А я пойду.

— Нет, не пойдешь. Копченый, побежали, побежали! — Уилл схватил пригоршню камешков и грязи и швырнул в нее.

Она гналась за ними целый квартал, потом упала, ободрала коленку, а тем временем мальчики скрылись. Ушибленная нога зудела и ныла, словно от укуса москита. Мэйзи снова расчесала ее до крови, пососала кровь из ранки на руке чуть повыше локтя, потому что ей хотелось пить, ужасно хотелось пить.

У солнца будто появился огромный язык, оно вылизывало этим языком ей спину, и голова у нее болела все сильней, сильней, и линии разбегались во все стороны. Все вокруг блестело, как стекло, и будто было подернуто рябью.

Джинелла уже устроилась у себя в шатре. Мэйзи остановилась перед блестящей портьерой. Кэти и Чар обмахивали ее веерами; Джинелла была царица Тат или Назимова, она лежала на ковре и курила воображаемую сигарету.

— А… лупоглазая, — томно проговорила она, увидев Мэйзи. — Сгинь и рассыпься. Нам не нужны тут мисс Уродки… Хотя, может, у тебя есть лед?

Накануне, когда Мэйзи сидела возле дома, держа Бена на коленях, Джинелла прошла мимо. «Рыбья Морда, — проговорила она холодно и зло, обращаясь к мальчику. — Ты чего разинул рот, Рыбья Морда?»

Мисс Уродка!

Аннамэй все еще рылась в мусорной куче. Рядом с ней стояла Элли, она ела большой персик.

— Мне его бабушка дала, чтобы я перестала шуметь. Она болеет, может быть, умрет. — Протянула персик Мэйзи: — На, откуси.

— А у меня братишка тоже сильно заболел, — сказала Мэйзи. Ей хотелось с важностью добавить: он тоже может умереть. (Это я понарошку, Бенджи!) — Пошли поищем где-нибудь фургон со льдом.