— Нет, ты мне ничего не говорила, не буду тебя слушать, — он повернулся к дверям и хотел выйти.

— Стой, пойди-ка сюда, ты… О! — Ее крик был страшен. Когда она пыталась приподняться, волны боли снова сомкнулись над ее головой и что-то жуткое ринулось на нее сверху и вонзило когти в ее спину.

— Мамочка! — взмолился, подбегая, Бен. — Мамочка, не заболей, не надо.

— Нет, Бен, мама не заболеет. — Потом слабым голосом: — А ты не мог бы одну минутку подержать Бесс… — (ну вот, теперь немного получше) — и не уронить ее? Просто переложи ее в корзину.

Джимми тоже здесь. Но лучше не вставать. Посидеть и собраться с силами. (Самое главное остаться на месте, не позволить, чтобы тебя опять уволокла куда-то лихорадка.)

— Бен, Джимми, хотите помочь маме приготовить обед? Бен, принеси вон оттуда сковородку и ножик, а потом пойдите вместе с Джимми к мешку и носите мне сюда картошку, пока я не скажу «хватит». Вот и хорошо. Вот хорошо.

Она сжимала в руке наполненный лярдом судок, и снился ей сладкий сон о ферме и о сумерках, сгущающихся над благоуханным миром, и на лицо ее не падали тени от поднимающихся над нею зданий, и ноздри ее не подергивались от зловония, и взгляд ее был спокоен, так как она не видела сновавших вокруг людей, погруженная в сладкий сон, о котором не рассказать словами, как вдруг кто-то твердый на нее налетел и громкий голос прогремел: — Ослепла ты что ли, дрянь паршивая? — Затем ее толкнули в живот и она растянулась на мостовой. В ноздри ей ударил запах перегара. (Она помнит этот запах — он пробуждает страх. Казалось, ей в лицо что-то ткнулось, мокрая земля, да нет, забыла что. Сейчас поднимут и потащат сквозь черноту страха.) На щеке что-то мокрое, это не кровь, это плевок, она прямо на него упала. В ней все перевернулось, когда она наконец поняла. Она стала подниматься с жесткой мостовой. Значит, все это на самом деле? Она пощупала обочину тротуара рукой. Да, это все на самом деле.

Со скрежетом мимо промчался трамвай, рванув по обнаженным нервам. Мелькнули застывшие, хмуро сосредоточенные лица. Ужасные лица, на каждом из них маска усталости, ненависти, вожделения, лица, не знающие ее, не видящие ее.

Длинная улица уходит вдаль, у нее нет конца, по ней можно ехать и ехать мимо подпирающих друг друга кривобоких домов. Неба нет, лишь небольшой просвет, он тускнеет на глазах, растворяясь во мраке.

Она ухватилась за фонарный столб. Его массивность внушали ей ужас. Вот тут впервые она увидела улицу и людей, и словно смерть на нее опустилась. В окне подвала, прямо перед ней, сидела женщина, кошмарно скалясь, с огромными черными синяками вокруг глаз. Человек в солдатской форме, увидев ее, стал, пошатываясь, спускаться вниз по ступенькам. Окопная штора упала. На самом деле, да, значит, все это на самом деле.

Внутри столба что-то прерывисто дребезжит, как будто там колотится чье-то сердце. Мэйзи отскочила от столба. Позади нее раздался крик. Медленно-медленно, с огромным усилием она повернула голову. Из дверей закусочной выволокли на тротуар какого-то бродяжку, и человек, остановившийся на пороге, гаркнул:

— Сунься ко мне еще раз с такими штучками, паршивец, я на тебе живого места не оставлю.

Он дал пинка бродяжке, тот замер на тротуаре, а мужчина пнул его еще раз и еще. Вокруг рожи, изуродованные смехом, и кошмарный, сиплый, ликующий гогот поднимается с улицы к небу.

Мэйзи бросилась бежать. Упала. Здесь, в самом конце улицы, было видно, как раздробленное солнце умирает на синюшном небе над шеренгой рассыпающихся домов. Где-то сзади привалилась к земле, как свинья, огромная махина здания. «ОРУЖИЕ», — пронзительно вопили серые буквы. Оружие, повторяла Мэйзи опять и опять. Оружие-оружие-оружие. Расплываясь в свете сумерек, перед ее глазами проплыла прекрасная, неподвижно застывшая ферма. Еще что-то большое надвигается на нее. «Ну, пошли, чего придуриваешься», — и ферма окончательно исчезла. Когда оно с ней поравнялись, Мэйзи разглядела, что это двое людей: мужчина выкручивает женщине руку. Оружие-оружие. Каждый шаг — боль, каждый взгляд — боль. Снова она чувствует на щеке тот плевок и при воспоминании о кошмарном лице солдата, сбегавшего вниз по ступенькам, ее обволакивает липкая масса ужаса с зияющим провалом посредине и крепко приникает к ее щекам.

Всего квартал остался до дому. Мэйзи бежит, бежит, она хочет сбежать от зловония, от страшной улицы, назад к тому, чего никогда не было. Ее хватает за плечо мистер Крикши. Он насквозь пропитан зловонием, насквозь, он помогает убивать коров, таких, как Пеструха, и Аннамэй говорит, он каждый вечер смывает с себя кровь.

— Постой, малышка, — обращается он к ней, по-чудному выговаривая слова (он иностранец). — Зачем спешить? Жизнь все равно тебя скоро догонит. Пойдем-ка вместе с нами.

Вместе с мистером Крикши идет еще один человек, у него что-то неладно с плечами, он весь перекошенный, горбатый. Все трое движутся молча. Только ботинки ужасно стучат. Длинные тени прочертили улицу. Ветер раскачивает духовую лампу, и тени дергаются, как живые. Мэйзи рада уцепиться за руку Крикши, она сжимает ее крепко-крепко.

Окна темные, как будто в доме никого нет. Отец сидит на ступеньке, и плечи его устало опущены, словно их придавила тоска отчаяния. Громкий голос Крикши пробивается сквозь ветер и темноту:

— Холбрук, ты больше не пробовал устроиться на бойню?

— Не!

— Сегодня взяли на работу новых людей.

— Вот жалость-то, что ты не черномазый, — вмешивается в разговор тот, сутулый. — Был бы черномазым, устроился бы к нам сегодня как пить дать.

— Сегодня взяли на работу новых людей, — снова повторяет Крикши. — Если им покажется, что ты не станешь бастовать, может, они и тебя возьмут. Они ведь поэтому негров берут, думают, черномазые пойдут в штрейкбрехеры, если начнется стачка, должны будут пойти, а то за что же им работу давать?

Мэйзи подошла к отцу. Он даже не посмотрел в ее сторону. Монотонным, вялым голосом проговорил:

— Пойди в дом, помоги матери с обедом. Можешь ей объяснить: в нашей семье не одну Бесс нужно кормить, другие тоже жрать хотят.

Мэйзи хотела что-то сказать, но забыла, что именно.

— Ну, шагай, — прикрикнул отец. — Давай, давай, поворачивайся.

В кухне свет не включен. В грязном полумраке сумерек Мэйзи с трудом различает мать — та сидит неподвижно, прижимает к груди спящего ребенка, и глаза у нее большие, с лихорадочным блеском. Две черные косы безжизненно падают вниз, ее лицо глядит из них, как из гроба, вверху витками клубится слабый свет — это отблеск догорающего огня пробивается сквозь открытую заслонку.

— Мама, — почему-то окликает ее Мэйзи, подходит к матери и целует ее. Щека Анны так и пылает.

«Оружие-оружие», — шепчет она беззвучно и опускается на колени, уткнувшись лицом в материнский подол.

Мать не двигалась. Мэйзи крепче прижалась к ней. Она начала дрожать. Мать сказала:

— Я вообще-то не особая охотница до укрепляющих средств, Элси, но когда уж так прикрутит…

Мэйзи рывком отстранилась. Снова ощущение кошмарного сна. Но за спиной у нее стол, и она чувствует, какой он прочный (здорово она ушибла руку о камни мостовой). Не зажигая света, она достала тарелки и расставила их на столе. Открыла дверцу печки, подбросила дров.

Яркие витки над головою матери заклубились сильней и сильней. Это мелькание огненных бликов вдруг снова вызвало острый приступ страха (нечто студнеобразное залепило лицо, и вновь зловонное дыхание, грохочущий гогот). Она бросилась к лампе, зажгла ее и стояла дрожа, освещенная внезапным светом. Ну вот, все и прошло.

— Что такое? — голос Анны, испуганный, хриплый. — Что такое? — Потом поняла. — А, зажегся свет. Я этого, наверно, испугалась. Где ты так долго пропадала, голубка моя? Накрой-ка на стол, нарежь хлеба. С минуты на минуту придет папа.

— Да дома он, — ответ звучит строптиво. — Дома. Стол уже накрыт, и папа пришел.

— Да. Папа уже дома. Сейчас уложу Бесс и будем обедать. — Анна опускается на колени перед печкой, словно собралась молиться. — Хоть бы ничего не пригорело. Достань горшок с бобами и переложи картошку в миску. Теперь зови папу. Ох, деточка моя. — Анна наконец заметила, как она дрожит. — Да что ж ты так трясешься? Ты ведь не думаешь, что я могу тебя ударить, нет? Чего бы ради тебе такое думать? Я тебя и пальцем не трону.