Да, Джим и Анна Холбрук живут теперь тут. (Кривые улочки — их старые знакомые, они их помнят с детства.) Там, где кончается булыжная мостовая, идут два квартала мусорной свалки и буйных зарослей бурьяна, а затем — мусорная свалка, населенная людьми, где безымянные Фрэнки-Ллойды-Райты[4] из рядов пролетариата воздвигли дивные футуристические строения из расплющенных консервных банок, ящиков из-под фруктов, дерюжных мешков, картона и просто матушки-земли. Вот тут и живут они в затхлом, расшатанном доме, покосившемся в сторону реки. И так ли уж существенно, что на втором этаже нет ни окон, ни крыши, что дощатые стены не толще, чем бумага, а грязь настолько въелась в них, что сделалась их частью. Здесь есть клочок земли, который можно называть двором, и, когда дует сильный западный ветер, зловоние консервного завода сменяется запахом реки и мусора.

(А Красота? Покуда каменная, слоноподобная красота города еще не вошла в их плоть и кровь, детишки могут полежать на животах на высоком берегу реки и поглядеть на пассажирские и грузовые поезда, сверкающие рельсы, битое стекло на свалке под откосом, сор, медленно движущийся по брюху реки.)

— Видишь, Анна, — говорит Джим, — здесь есть дворик для детей. Во всяком случае, гонять по улицам им не придется. И подумай только, в доме есть водопровод, и кран, и уборная. Мы ведь никогда с тобой так не жили.

— Да. (Она старается не видеть и не обонять.)

— И электрическое освещение. Эй, ребята, видели вы когда-нибудь, как в доме горит свет? Если захотим, он и у нас гореть будет.

— Если захотим?..

— Ну, ты меня поняла, если нам хватит деньжат. А деньжата будут, на ловца и зверь бежит.

— Да, Джим, пойдем-ка в дом. (Ткнулась носом в маленькую Бесс, чтобы не слышать запахов, прижала ее к сердцу, разъедаемому тоской.)

— Ну, вот видишь… и притом целых четыре комнаты. Слушай, что с тобой творится, у тебя такой вид, будто ты увидела покойника. Я понимаю, это не дворец, но поглядела бы ты, в каких домах живут за этакую цену другие.

— Да, конечно, Джим, это просто находка. Я, наверное, устала, вот и все.

— Мам, — спрашивает подбежавший Бен. — Чем здесь пахнет так чудно? Меня прямо тошнит. Мам, здесь всегда будет так пахнуть?

Когда Уилл и Мэйзи отправлялись в школу в первый раз, Анна собрала их рано утром, а потом поставила у стенки и свирепо проговорила:

— Ну вот, теперь у вас есть случай хоть чему-нибудь выучиться. Не в деревенскую, в хорошую школу пойдете. Лодырничать вам не дам, дурь тотчас выбью из башки, поняли?

Но Мэйзи очень не понравилось в школе. В самый же первый день:

— Мэйзи-и-Уилл-Холбрук-приехали-к-нам-из-деревни-где-сеют-рожь-и-пшеницу-и-откуда-мы-получаем-молоко-поздоровайтесь-же-с-Мэйзи-и-Уиллом-дети.

Мэйзи с ужасом сжимала потную ладонь Уилла. Комната огромная, больше, чем вся деревенская школа. Всюду лица, лица, все таращатся на них двоих. («Ты чего трясешься? Напугалась?» — «Испугалась? Я?») Лица злющие, и усталые, и испуганные, и голодные, и отупевшие, а глаза такие, словно все они хотят тебя сожрать. Нет, не гляди на эти лица, гляди лучше в окно, только оно грязное, будто по стеклу размазали жирные струйки, а сверху тянет вонью, и вонь заполняет весь класс. Эти лица… (хоть бы сердце так не колотилось)… Да не смотри на них, ты лучше прочитай написанные на доске забавные слова. Национальности: американцы, армяне, цыгане, китайцы, хорваты (старик Кватерник был хорват, старик Кватерник, тот, что работал в шахте, а сейчас мертвый, мертвый. Черви… нет, про старика Кватерника не надо думать), ирландцы, французы, итальянцы, евреи, лит… Чье-то черное лицо, черное, как у шахтера, выходящего из шахты, да и не одно оно, тут таких черных много. Может, и здесь в городе есть шахта, может быть, детям приходится жить в этой шахте, как некоторые живут в домиках из мешковины, может быть, опять раздастся гудок, да он и не умолкает тут ни на секунду. Мексиканцы, негры, поляки, португальцы. Если сердце заколотится еще хоть немного быстрей, она вскрикнет и все лица повернутся к ней, все уставятся на нее… Одно из них — медового цвета, такой мед был на ферме. Это все ей просто спится, это страшный сои, а на самом деле она на ферме, она на ферме, вот проснусь через минутку и снова там окажусь.

На переменке, когда сердце уже так не колотилось, она рассказывала двум девочкам, Элли и Аннамэй, как ездила верхом на лошади, и кто-то вдруг прошипел:

— Ах, так ты из деревни, откуда мы молоко получаем. Показать тебе, как бодается бык? — и… бах! — внезапно ткнул ее головой в живот. Она растерялась, задохнулась, закачалась и услышала смех Аннамэй: «Ой! Копченый, чего ты к ней цепляешься?» — и от ненависти и от гнева, видя лишь сплошную тьму перед собой, Мэйзи бросилась на него, но Копченый был уже по ту сторону школьной площадки, не по росту большая рубаха трепыхалась на ветру, а тощее лицо ехидно скалилось. Тогда она повернулась к Элли, толкнула и повалила ее, хотела повалить и Аннамэй, но учительница уже схватила ее за плечо и потащила в школу.

— Может быть, там, откуда ты приехала, вы позволяли себе грубые развлечения такого рода, но здесь это ни в коем случае не разрешается и не останется безнаказанным.

Копченый ехидно ухмылялся, Мэйзи видела его лицо.

— А ну, пустите! — крикнула она, сжалась в упругий ком и выскользнула из рук учительницы.

Но тут, испуганная тем, что натворила, оцепенела и прямо на виду у всех расплакалась. Услышав, как Уилл отчаянно шепчет кому-то стоящему рядом: «Это не моя сестра, нет, это не моя сестра», — она стала плакать все громче и громче и никак не могла остановиться.

Вечером они поехали к Беднерам, к старым друзьям, с которыми Джим и Анна не виделись уже семь лет. Алекс устроился неплохо — он работал теперь инструментальщиком. Они жили в пятикомнатном доме, где было пианино и окна из витражного стекла, а воздух чистый: вонь ощущалась, лишь когда дул сильный ветер с юга. До дома Беднеров они добирались трамваем, дети ехали трамваем первый раз, но поездка, кажется, доставила удовольствие только Уиллу. Джимми и Бесс спали, Бена всю дорогу тошнило, а Мэйзи глядела в окно, зажмурившись. Анна все приглаживала свои волосы и водила пальцами по морщинкам на лице.

Элси, увидев ее, вскрикнула, словно от боли:

— Анна, золотко мое, как же ты изменилась, тебя просто нельзя узнать!

— Семь лет немалый срок, — сказала Анна.

— Да, это так, это так, — согласилась Элси и начала плакать. Элси была толстая, в узком желтом платье, и пахло от нее до приторности сладко.

— А ты, значит, Аннин парнишка, — сказала она Уиллу, повернув к нему мокрое от слез лицо. — Ну, поцелуемся, дружок.

Но Уилл не стал с ней целоваться. Он подбежал к пианино и с размаху ударил руками по клавишам. Джиму пришлось его шлепнуть, чтобы он поцеловался с Элси.

Все было напряженно, неспокойно; Джимми и Уилл побежали по всем комнатам и щелкали там выключателями, глядя, как вспыхивают и гаснут лампочки, свисающие с потолка. Алекс откашлялся, потом откашлялся Джим, затем оба молча закурили сигары. Элси тихо говорила:

— Здесь все так нос дерут… Мне одиноко до смерти… тощища страшная… а мы и одного-единственного никак не можем завести… у каких только докторов я не была… просто сердце разрывается.

На столике лежала груда журналов «Звезда экрана» и «Искреннее признание». Мэйзи стала перелистывать журналы. На картинках были изображены мужчины и дамы, они улыбались или целовались. Алекс, сунув большой палец за отворот пиджака, произнес неожиданно веско и громко:

— Так вот, если ты к концу недели не устроишься на бойню, ступай прямо к Малкэги: он крупнейший в городе подрядчик дорожных и канализационных работ и он не нанимает всяких там иностранцев и черномазых, когда белые сидят без работы.

— О’кей, — сказал Джим, но с каким-то очень чудным видом.

— Нет, уж ты поверь мне, — добавил Алекс: он заметил этот его вид. — Не такие теперь времена, чтобы бросаться хоть какой работой.