– Ну, он может быть, дома, у себя. Но адрес я сказать не могу… Он может мне звонить. Хотите, я передам ему, где вы находитесь и как с вами связаться?
Сагдеев покосился на насупленную Елену и быстрым шёпотом транслировал предложение. Она кивнула.
– Записывайте, – сказал Сагдеев.
– Я знаю его адрес в Довиле, – сказала Елена, когда он закруглил разговор, – давай съездим прямо завтра – с утра?
– Подожди, а Париж? Давай лучше отложим Довиль до послезавтра. Мы же хотели завтра погулять по городу. Дойти до Монмартра. Отсюда удобно…
– Погуляем сегодня, прямо сейчас, – сказала она резковато, – у нас целый вечер. Да и завтра, когда вернемся… До Довиля всего-то часа два на электричке.
Когда Сагдеев пожал плечами, она сказала с нажимом:
– Если не хочешь, я поеду одна. Погуляешь тут завтра один… Ну, так как – ты собираешься?
– Собираюсь, – Сагдеев вздохнул, – у этого клуба забавное название…Conte d’Automne… Осенняя сказка. Я бы еще перевел как «Золотая осень».
Елена шла уверенно и не особо таращилась по сторонам – играла роль ведущей. Намеченный ею маршрут был логичен, но в конце все же подразумевал некий излюбленный магазин на улице Риволи, у самой Сены.
В предвкушении Рождества вечерний Париж сиял. Каждая вторая лавчонка находила на панели место для портативной ели в гирляндах и глянцевых лентах, в каждой третьей ярко освещённой витрине Мария баюкала в колыбели Сына. У входов в крупные магазины Санта-Клаусы, различающиеся комплекциями и бородами, суетились и лезли на глаза, навязывая листовки и буклеты. Две последние недели адвента – лучшая пора для визитов в Париж: на это Сагдееву указывал ещё его первый преподаватель языка – помятый русской судьбой старый франкофил Борис Наумыч.
– Приятный запах тут везде в воздухе, – подметил Сагдеев, – вроде как дымок от костра.
– Это от жженого угля, – сказала Елена рассеянно, – тут много каминов…
Улица Риволи – сановная, прямая и строгая струилась поблизости. Дальше, параллельно ей шла уже дворцовая набережная. На Риволи Сагдеев с недоумением косился на хмурую, глухую стену какого-то здания, лишенную окон и балконов, и смахивающую на заднюю стенку древнего комода.
– Кстати, это Лувр, – сказала Елена, взглянув мельком, – просто вид сзади. Забавно, да?
На ее губах играла полуулыбка, но Сагдеев каким-то образом улавливал ее скрытое необъяснимое напряжение. Он не смог бы объяснить, чем он это чуял: может, боковым зрением, может нюхом, а может, простатой.
Бодрые бродяги в красно-белых колпачках Санта грели зады, сидя у стен на вентиляционных решётках. На Риволи у самого входа в намеченный Еленой магазин угнездилось целое семейство клошаров – мсье с бутылкой дешёвого вина, мадам с опухшей мордой и отрок с сигаретой. Все трое копошились под грязным одеялом. Сагдеев зазевался, разглядывая выводок, и отрок обстрелял россиянина пробкой от бутылки. Россиянин пожелал пнуть зверёныша или его скалящуюся мамашу, но Елена уволокла обиженного в магазин. У витрины с солнцезащитными очками она застыла, склонив голову набок – будто перед импрессионистским шедевром, который требовалось постичь. Сагдеев сообразил, что это надолго и ушёл вбок – к галстукам. Там он тоже не задержался и, оглядываясь, вышел из магазина на улицу. Под взглядами семейки клошаров он торопливо набрал номер мобильного телефона жены Инны. Он желал её опередить. В сущности, ничего страшного не произошло бы, если б она позвонила первой – узнать, как устроился. Но он опасался, что её звонок поступит, ну, вовсе некстати – в неловкий или пикантный момент. Лучше было первому.
На сей раз новые тёмные очки были выбраны довольно быстро. Сагдеев, правда, опять не одобрил, но его вкусы были объявлены устаревшими.
Следующее декабрьское утро покрыло легкой изморозью и выбелило чистые тротуары, отчего город лишь посвежел. До вокзала Сен-Лазар оказалось всего-то 15 минут ходьбы, и Сагдеев, бодро шагая, думал о том, что расположение отеля, выбранного Еленой, весьма соответствовало заранее поставленной задаче.
С усмешкой он вспоминал и о том, что все утренние процедуры происходили в сверхускоренном темпе, включая сеанс ласк, потребных на новом месте спросонья и спозаранку. Собственно и в ласках она, не проявив обычных настойчивости и методизма, почти сразу же пожелала увидеть своего любовника на верху блаженства. Сагдеев колебался и возражал, желая потянуть удовольствие и приученный быть вечно вторым. Тогда обнаженная Елена, выскользнув из объятий, быстро улеглась поперек ложа на живот и, шлепнув себя по молочным ягодицам, приказала завершать сеанс. Она знала, что некоторые ракурсы особенно эффектны. Примерно в такой же спешке протекал и завтрак.
В вагоне поезда, идущего в 11 часов на Довиль, вместе с ними оказалось не больше пяти человек. Этим зимним утром никто особенно не стремился из Парижа к морю.
За два без малого часа пути они обменялись, может быть, парой фраз: Елена пожаловалась на ломоту в висках, а Сагдеев обнаружил в соседнем вагоне туалет, и этим наблюдением поделился. Он угадывал скрытое напряжение в ее молчании и не хотел нарываться на резкий ответ. Периоды вкрадчивой покладистости легко сменялись у нее раздражительностью. Он привык. Он сознавал, что накопив за полгода общений некоторый запас знаний о ее замашках, не выявил, не разнюхал чего-то главного в ее характере, в складе ума. О многом он лишь догадывался. Он представлял, что ей где-то около 32, допуская, что он старше ее примерно на семь лет. Он, вообще-то не так много знал о ее текущей жизни, хотя вроде бы выслушивал регулярно ее ироничные отчеты о прогулках по зоопарку с дочерью, о ссорах с няней, о самодурстве боссов ее знаменитой компании с названием, состоящим из двух английский фамилий. Все вроде бы было ясно и безмятежно и, в то же время, все оставалось словно в легкой дымке. Она как-то очень умело недоговаривала и опускала важные детали. А если он пытался в детали лезть и уточнять, она поначалу отшучивалась, но в конце-концов раздражалась. Она высоко ценила и отстаивала свою независимость, свое право не договаривать и не давать никаких отчетов. Священные права нормальной любовницы – недоступные для нормальной жены. Забавно: Сагдеев считал заслуживающим снисходительной усмешки старый трюизм о ценности женской загадочности, лелеемой и консервируемой опытными обольстительницами. О, эта женская загадочность! Суть-то дела состоит в том, что очень многие второсортные тайны вовсе и не хочется разгадывать. Однако, в его собственном случае он мог усмехаться лишь над самим собой. Выходило так, что в душе и в характере женщины, в которую он был влюблен, он разбирался столь же плохо, как, скажем, в характере ее мудреной работы, связанной с аудиторскими проверками одной известной фирмой других не менее известных. Эта работа, кстати, давала ей еще и независимость другого рода – финансовую. Она и впрямь могла бы махнуть и во Францию, и в курортный городок Довиль одна.
На вокзальчике их встретил запах близкого моря. Море не показывалось, но пульсировало, дышало из-за острых гребней крыш. Город был чистеньким, пряничным, и почему-то напоминал Сагдееву сказки Андерсена. Может, потому что в этот день над ним висело серое, сырое, вполне датское небо. Среди пряничных домов, взбиравшихся на холм, они блуждали около двух часов. Улица, на которой находилась гостиница, приютившая Венсана Жиллена, не относилась, судя по всему, к числу главных: ни один из прохожих не мог ее вспомнить. Наконец, они решились перейти из Довиля в Трувиль – пересечь мост через канал. Слева осталась бухта, целившаяся в низкое небо сотней мачт. У первого же переулка, вьющегося вдоль окраины, оказалось название, которое они искали. Светло-зеленый, легкий двухэтажный дом вмещал гостиницу явно экономического класса. Дом, судя по архитектуре, по замурзанным стенам и другим признакам, был выстроен еще до начала последней большой европейской войны.
– Венсан Жиллен? – переспросила седая изящная французская бабушка в поношенном брючном костюме, служащим чем-то вроде рабочего комбинезона, – о, да! Он останавливается у нас! О, да! Он уехал сегодня рано утром! О, не знаю. Может быть, в Париж? Может, мсье и мадам выпьют по чашке кофе?
