Не столь известна широкому читателю легенда об Агасфере. Но в литературе она разработана (на это указывает сам Вс. Иванов) довольно полно. Поэтому обращение к этой теме не дало бы желаемого эффекта, если бы автор не сделал своего героя Илью Ильича не только активно действующим лицом, но и победителем в борьбе с фантастической силой.

Но если мы попробуем спросить — во имя чего ведется эта борьба, что — кроме желания сохранить или устроить свою жизнь — воодушевляет героев произведений? — ответ найти будет трудно. Фантастика в этих произведениях. становится самоценной, она — конечная цель. Другое дело рассказы А, Грина, В. Брюсова, А. Платонова, Е. Зозули. Думается, к ним применимы слова С. Лема: «Странный феномен образует только внешнюю оболочку художественного мира; ядро же его составляет вовсе не фантастическое содержание»[6]. Поэтому, если применить классификацию С. Лема, к «конечной фантастике» мы должны отнести рассказы О. Сомова, М. Загоскина, А. Вельтмана, к другой же ее разновидности, «несущей сигнал»,—А. Погорельского, И. С. Тургенева, А. П. Чехова.

Так, внешней оболочкой служит фантастическая канва в рассказе А. Грина «Ночью и днем». В первоначальном варианте он назывался точнее — «Больная душа». Командир английского военного отряда, пробирающегося через джунгли, по ночам перевоплощается в туземца и «мстит» завоевателям, убивая часовых. Причем днем он не помнит того, что делал ночью. Никаких объяснений — ни рациональных, ни сверхъестественных — автор не предлагает. Грин пользуется особым приемом, который можно назвать «удвоением фантастического», когда разъяснение первоначальной тайны само оказывается новой загадкой для читателя и не находит разрешения в рамках рассказа. Подчеркивая алогизм, разрыв причинно-следственных; связей в поведении майора ночью и днем, писатель показывает, что двоемирие в конечном счете разделяет самого человека, причем граница проходит между различными пластами в сознании персонажа, чаще всего отчленяя «высокое» от пошлого.

Нечто похожее происходит и с героиней рассказа В. Брюсова «В зеркале», которая ведет смертельную борьбу со своим отражением, стремящимся вытеснить в хрупкий стеклянный мир свое настоящее «я», чтобы выбраться из зеркала и занять место человека, Происходит ли эта борьба в действительности, или в больном воображении женщины? Равно возможно и то, и другое объяснение… Стороннему наблюдателю не отличить подлинного человека от «зазеркального». А двойнику так легко потом разбить зеркало, в котором заключен его вечный враг… Здесь тоже налицо раздвоение сознания. Но соотношение реального и фантастического не изменяется.

Брюсов противопоставляет героиню не всему окружающему миру, который не понимает ее, а самой себе. Безумие в данном случае — способ познания своего «я», борьба за него.

К жанру утопии-предупреждения, популярному в XX веке, относятся рассказ А. Платонова «Потомки солнца» и повесть Е. Зозули «Гибель Главного Города».

Поверив в свои силы, людям легко переоценить собственное могущество. Так произошло с персонажами рассказа А. Платонова «Потомки солнца». Человечество, застигнутое врасплох всемирной катастрофой, находит возможность объединиться ради великой цели — выживания. Все чувства, даже любовь, оказываются бесполезными. Энергия, тратившаяся на эмоции, вкладывается в дело. Кажется, настало время праздновать победу над стихией. Но это «пиррова» победа, ведь и сами люди изменились: превратились в вечных работников, которым недоступно наслаждение красотой, не нужна любовь, непонятно и не нужно различие мужчины и женщины. Единственное их увлечение — познание. Именно оно толкает на поиски другой родины, другого мира. Может быть, там удастся человечеству вновь обрести себя? Пока же рассказчик — «сторож и летописец опустелого земного шара» — обретает бессмертие. Это бессмертие — память… В рассказе Платонова Земля, как птичье гнездо, покинутое выросшими птенцами, еще не знающими ностальгии.

«Гибель Главного Города» Е. Зозули — повесть о выборе между свободой и сытостью. Захватчики строят над поверженным городом верхний ярус. Побежденным вход туда запрещен. Всем, кроме неба, дневного света, они обеспечены. Забыты нужда, голод. Жителям Главного Города не хватает самой малости — того, что Твардовский назвал «правдой сущей». Для них создано даже особое министерство иллюзий, чтобы показывать не существующее для «плебеев» небо, солнце, которое заслонено Верхним Городом. И многим нравилось жить в обмане.

Но иллюзии, как показывает жизнь, все-таки порою рассеиваются. Вспыхивает восстание. Гибнут оба города. Но над кровью, безумием и ужасом торжествует чистое небо.

Еще немецкий романтик Жан-Поль Рихтер показал два ложных способа создания фантастического. Первый — в том, чтобы «разоблачить» чудо, материализовать его. Второй, напротив, нанизывать чудеса одно на другое, не считаясь с правдоподобием. Истинная фантастика, считал Рихтер, должна не разрушать чудесное, но заставить его соприкоснуться с нашим внутренним миром. Немецкий романтик сравнивал истинную фантастику с прекрасной «сумеречной бабочкой».

При виде этой «сумеречной бабочки» пробуждаются тайные желания человека, яснее становятся скрытые движения души… Впрочем, «тайные» не означает только неведомые. Высшая тайна — в самом мироздании, в его организации. Она становится доступной, когда возникает своего рода «гармония» или понимание, соприкосновение между душой человека и Вселенной. Для такого соприкосновения нужно, разумеется, особое отношение к чуду как к чему-то, что реально присутствует в нашей жизни.

Сходные мысли можно найти у В. Ф. Одоевского. В 1836 году в статье «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» он подробно писал о поэтике тайны, сверхъестественного. «Фантастический род, на который была также мода в Европе и который, может быть, больше, нежели все другие роды, должен изменяться по национальному характеру, долженствующий соединять в себе народные поверья с неясною мечтою младенчества, — этот род целиком перешел в наши произведения и достиг до состояния настоящего бреда В этих произведениях не ищите убеждений, откровенности; не ищите новой точки зрения, которая делает рассказ занимательным если не по происшествию, то хотя бы по рассказчику; не ищите там глубоких изысканий, которые поднимают пред вами завесу… с тайных движений души современников… В сотнях томов вместо силы — напыщенность, вместо оригинального — чудовищное, вместо остроты — площадные шутки, — и между тем все чужое, все неестественное, все несуществующее в наших нравах».

Одоевский также отстаивал чудо «сумеречной бабочки». Он знал: фантазия не должна подменять глубоких изысканий, ее задача — дать форму для их выражения, когда бессильными оказываются реально-бытовые ситуации.

Закон этот действует и сегодня. Правда, современная фантастика немного дидактична, из всех известных видов чудес признает один — научное открытие.

При этом элемент чудесного, то есть собственно фантастика, перестает играть роль нравственную. Необычное остается на уровне сюжета, но не оно определяет позицию героя. Решающее значение приобретает нравоописание, изображение профессиональной и бытовой сфер. Научная фантастика неожиданно воскрешает традиции «натуральной школы», «физиологического очерка». Особенно характерно это для школы И. Ефремова, в том числе для А. Казанцева, В. Щербакова и Ю. Медведева. Научное предвидение, социальный прогноз сочетаются со стремлением разглядеть непонятное и соприкасающихся с ним людей во всех подробностях. Отсюда снижение поэтической образности и рост значения чисто технических деталей — таково требование этого жанра. Но настоящее искусство и тут не ограничивается разработкой научной модели мира. В центре внимания писателя — человек и его место в данной модели: роль творца или жертвы, случайного свидетеля или вдумчивого исследователя, искателя приключений.

Гейне писал, что мир кажется нам то пленительно юной красавицей, то ужасной брокенской ведьмой. Зависит это от того, через какие очки смотреть — выпуклые или вогнутые. Фантастика. позволила человеку увидеть сразу обе стороны действительности, убедила, что мир похож и на красавицу, и на ведьму. Такое наблюдение многих озадачивает, лишает покоя.