Размышляя таким образом, она принялась самозабвенно раскачиваться из стороны в сторону, в такт неспешному покачиванию ослиного крупа. А потом, выждав время, спросила:

– Мама говорит, врачи не ходят даже хорошими дорогами. Вообще никакими дорогами не ходят и не ездят верхом. Они заседают у себя в университетах, в римских землях, в городах Болонье и Салерно… А у тебя на сапогах такой слой грязи, что просто ух! Готова спорить, ты шёл Западной топью.

– Дорога была тяжела, – согласился Эдгар. – Но я и не врач. Врачи оканчивают университеты. Они лечат мудростью древних римских философов, лечат по книгам и клиентами их становятся богатейшие горожане. Приходят к больному на дом, прописывают ему лечение. Потом приходят ещё и ещё, до тех пор, пока человек не выздоровеет или не умрёт.

– Наверное, хорошо, когда кто-то заходит тебя проведать, – сказала Ева.

– Эти люди умны. Но потом внутри них начинает зреть хитрость. На службу их принимает Христос на небесах, свидетельствовавший перед отцом своим Небесным. Вот только, получив благословение, они начинают думать, что подобны древним старцам, даже пыль со стоп которых была священна. Они забывают молитвы, забывают, что тело – лишь уродливый придаток, пусть и занимательный, в этом я спорить не буду… они упиваются своими знаниями, ставят их превыше… – лицо Эдгара дёрнулось, так, будто по нему прошлась невидимая плётка и, как следы от этой плётки, лоб прорезали морщины. Потом он продолжил: – превыше всего. Они приходят проведать, не подошло ли к концу твоё богатство.

– Ты не такой? Ты глупый?

– Неграмотный, как сельдь. Слышал о Гиппократе и Праксагоре, но лишь самую малость.

– Но ты же лечишь! Почему бы тебе не называться врачом?

На длинном лице появилась кривая ухмылка.

– Плоть моя когда-нибудь успокоится на осине, если найдётся ветка, которая меня выдержит. Я начинал как цирюльник. Волосы и ногти были сперва, а кости уже потом, когда стал взрослым. Голые, обнажённые кости вершина моего мастерства, но не врачевание.

Ева продолжала пытливо вопрошать:

– А откуда ты родом?

Этот вопрос поставил Эдгара в тупик. Он открыл рот, чтобы ответить, но ограничился лишь междометьем: «умм»… Потом вдруг с подозрением и почти что ненавистью уставился на Еву.

– Ты что, не помнишь, где ты родился? – усомнилась девочка.

– Ты украла.

– Я? – Ева замотала головой. – Честное слово, у меня ничего нет! Тем более, твоей родины. Можешь посмотреть…

– Ты ношная ведьма. Ведьма-тень. Нету на тебе креста, диавольский морок…

– Но сейчас же день, а я не исчезла! – закричала с возмущением Ева. – И, уж конечно, меня крестили после рождения.

Этот довод неожиданно возымел действие. Эдгар потух, как свечка, которую затушил ворвавшийся в открытую дверь сквозняк. Глаза снова стали похожи на рыбьи; они недвижно смотрели на покачивающийся круп Господа. «Что происходит там, по ту сторону этих глаз?» – спрашивала себя напуганная Ева. А потом, хотя она уже забыла про свой вопрос, уста Эдгара разомкнулись.

– Голова этого человека, – костоправ постучал раскрытой ладонью по лбу, – закостенела, стала вся насквозь твёрдой, как камень. От нежных розовых хрящей, которые обычно бывают под волосами, и туда, глубже, не осталось ничего. Я не помню ни где находилась та деревенька, ни как называлась.

– Свиные хрящики в голове? – озадаченно спросила Ева. – Розовые цветом?

– Может, такие, – сказал Эдгар, – Может, и нет. Я видел только свои.

– Это чушь. В свою голову не заглянешь, как не извернись.

– Я держал их в руках, маленькая улитка. Они были у меня на руках, стекали, струились… Один раз, когда был ещё невысоким и даже собственной матушке доставал только до груди. Видишь, какая у меня плоская голова?

Ева, захваченная возникшей в голове картиной, даже вскочила на ноги. Ей представился великан, держащий в руках странную, мудрёную штуку со множеством ручек, рукояток и носиков, по которым стекала прозрачная жидкость… А в голове у него – ничего, пустота, будто там устроил нору какой-то грызунишка.

– Как же мне увидеть, – сказала девочка, – ты слишком высокий, даже когда сидишь. Кроме того, на тебе эта шляпа…

Эдгар сорвал головной убор, опустил поводья. Девочка смотрела, как голова спутника, похожая на планирующее с ветки осиное гнездо, бесконечно долго спускается к ней. Он опустился на колени, потом упёрся руками в качающийся пол, как будто приготовился совершить земной поклон. Голова костоправа и правда очень необычной формы. Будто камень, один конец которого за тысячелетия уступил мягкой, дебелой, но такой упрямой земле, и распрямился, разгладился в угоду её пальцам.

– Здесь, прямо в центре, была дырка, – послышался низкий, гудящий голос. Девочка зачарованно коснулась пальцами места, где у обычных людей должна быть макушка и Эдгар едва не свалился кубарем вперёд, под колёса, без конца осеняя себя, Еву, всё вокруг крёстным знамением. Шляпа улетела бы прочь, если б девочка не схватилась за неё, как утопающий за ветку. Осёл остановился, повернул к ним морду и наградил долгим удивлённым взглядом.

Когда, наконец, всё успокоилось (Эдгар, видя, что Ева не растворяется в воздухе и не корчится в белом пламени, вновь угнездился на своём насесте), девочка спросила:

– Кто, всё-таки, это сделал?

Цирюльник нехотя ответил:

– Один мальчишка, который говорил: «ты порось». «Ты – неразумная тварь».

– Он называл тебя поросем?

– Разломил голову камнем, и оставил умирать возле реки. Таким меня нашёл и учитель.

– Ты отомстил ему потом? Тому мальчишке?

Эдгар впал в глубокую задумчивость, будто воспоминания вели куда-то в глубины чёрного озера, до дна которого не достают даже самые длинные и прямые солнечные лучи. Он поднял поводья – ослик, кажется, даже не заметил, что хозяин с ними расставался.

– То было странное время. Иногда мнилось, что оно никогда не кончится. Мир большой и загадочный, простые вещи исчезли, будто их и не было, – лицо его, строгое, белое, будто кокон бабочки, внезапно прорезала улыбка и была она для Евы, как солнечный луч. Эдгар пошевелил пальцами правой руки, – Всё, что… знаешь… туда-сюда движется, потеряло смысл. Но тому была достойная замена, та замена – как птенец кукушки… Было чувство такое, будто стекают по внутренним стенкам черепа жидкости. Потом было чувство… ощущение каждой косточки, каждого сустава. Потом прошло много вёсен, и когда я впервые смог их счесть – мстить уже было некому. Тот, плохой человек, давно уже воевал с рыжими людьми-в-воловьих шкурах. Да, может, там и сгинул. Да и не за что уже его наказывать. Сейчас я совсем другой, и только сонмы святцев знают, нашли б меня те мысли, которые находят сейчас, если б я остался тем, кем был.

Он посмотрел на девочку так, как разоткровенничавшийся посреди леса старик-отшельник смотрит на трухлявый пень – воспринял ли он излияния и шепнёт ли кому потом, или лучше сесть на него, и сторожить, не слезать до конца времён? Потом продолжил:

– Мысли, они гоняются за человеками, как стрекозы за мошкарой, маленькая сойка. Только определённым мыслям нужны определённые люди. Лишь Господь знает, о чём бы я думал, если бы остался тем, другим…

Когда охровые, будто намазанные краской, поля подошли к концу, Эдгар и девочка слезли, чтобы сорвать себе немного колосков. До сбора урожая ещё далеко, но пожевать стебелёк с пахнущими хлебом семенами всегда приятно. На завтрак они ели то, что собрали ей с собой родители: лепёшек оставалось ещё на два раза, нашлось даже немного вяленого мяса – Эдгар нашёл его завёрнутое в листья, по запаху, а Ева пришла в бурный восторг и заявила, что у цирюльника нос, как у пса.

– Человеку нужно чуять болезнь, – сказал он. – Многие болезни распознаются по запаху.

– Значит, ты лечишь не только сломанных людей?

– Сращивать переломы и ровнять бороды, – спокойно поправил Эдгар. – Ещё стричь ногти. С Божьей помощью я умею властвовать над сращиванием костей. Некоторые прочие болезни можно только опознать. Но это работа для настоящих лекарей.