Ева, кряхтя, подняла сумку с инструментами.

– Хочу с тобой. Буду тебе помогать.

Эдгар застыл. Он ожидал найти на пороге восседающего на мешке ангела, своего попутчика, которого встречал чаще, чем кого бы то ни было, но не ожидал удара в спину. На шее его напряглись и покраснели жилы, это было так неожиданно, что Ева почувствовала, как по телу с головы до пят прошила дрожь.

– Ты дитя, а не лекарь, – сказал Эдгар.

– Я тебе уже помогала, когда ты лечил дедушку.

– Это другое дело. Он был тебе родичем.

Ева сморщила нос, глядя, как Эдгар повернулся к ней, в задумчивости оттянул нижнюю губу и продемонстрировал белесые дёсны. Будто вид этих дёсен смог бы донести до неё, Евы, какие-то мысли.

– Дед даже не запомнил, как меня зовут, – сказала она, и топнула ногой, превозмогая внезапный свой испуг. – Нет уж, господин цирюльник! Он бы выгнал меня из дома, как только полностью поправился… Уже пытался так сделать, когда был здоров, но мама всегда за меня заступалась… я хочу научиться приносить людям добро.

– Это не добро, – сказал Эдгар, и в голосе его совершенно неожиданно прорезались нотки обиды. – Врачеватель оставляет умирающих людей грешить дальше грешной земле. Разве это добро?

– За это время они могут сделать и что-нибудь хорошее! – закричала девочка, чувствуя, что ещё немного и её оставят здесь, снаружи, совсем одну. Это будет второе предательство, и если Ева какими-то шалостями настолько осточертела небесам, что те готовы тратить на неё одно предательство в день, то девочка, по крайней мере, готова была попытаться это оспорить.

Взвалив на себя сумку с эдгаровскими инструментами, она сделала несколько шагов и, крякнув, осела на землю. А потом копыта Господа и мокрый нос подошедшего поздороваться щенка остались где-то далеко внизу – Эдгар поднял перед собой и сумку, и девочку, ухватив её, как котёнка, за шкирку, и, непрерывно гримасничая, понёс на крыльцо. Сумку же взял под мышку.

К хозяину их проводила жена – тихая женщина с очень белой кожей и длинной косой, в которой, будто искусно вплетённые туда колоски конского хвоста, затерялись седые прядки. Ева, разглядывая женщину, подумала о ночных мотыльках, таких же тихих и белых. Шла она так, будто легко могла перейти с пола, скажем, на стену, а оттуда на потолок. Открыла дверь и сразу, даже не дослушав Эдгара, повернулась, чтобы уйти вглубь дома.

С хозяином они познакомились более обстоятельно. Звали его Ян, и у него, прежде всего, не было столь обожаемой многими в этих краях бороды, а была невразумительная щетина, кое-где склеенная засохшей слюной. Лицо длинное и плоское, в изгибах черт угадывалась лёгкая, неуловимая грусть, а на висках блестел пот, оставлявший на ложе влажные пятна. Ева подумала, что это пришелец с далёких северных регионов, и тёплый климат, позволяющий с утра и до захода солнца играть на улице в лёгких одеждах, размягчает его тело, как солнце размягчает по весне снег. Однако Эдгар сказал позже, что это «типичный баск», что бы это не значило.

– Повезло, что вы здесь проезжали, – сказал Ян. Он сумел встать, чтобы поприветствовать пришедших, но после сразу опустился на кушетку. Одну руку он всё время придерживал другой. Рукав рубашки отсутствовал, в районе подмышки надулся синюшный бугор. Ткани там блестели, будто их недавно смочили водой. На высоком, прямом лбу баска выступили бисеринки пота, поры и текстура кожи стали сквозь них особенно заметными. Ева с увлечением их разглядывала.

Эдгар выглядел так, как будто готов был сбежать через окно. Ян побледнел:

– Я совсем плох, да?

Ева взяла цирюльника за огромный палец, дёрнула что есть силы, как звонарь дёргает за верёвку колокола.

– Эдгар?

Что бы ни довлело над его душой, великан нашёл силы взять себя в руки.

– Нет… нет, о раненая зверюшка, выползающая из лесу на поживу жестокосердным людям. Гангрена не успела завладеть твоей плотью.

Руки проворно забегали по воспалённой коже, ощупывая плечо. Ян молчал и глядел на великана. Кажется, задумчивое выражение на его лице могло в любой момент смениться ужасом. Но не сменялось.

– Ты очень странен, баск, – признался Эдгар. – Тому, кто имеет дело со смертью, в каждом доме приходится сталкиваться с отвращением.

Лицо Яна перекосила ухмылка. Лицо у него подвижное, нервное, как будто под кожей у него живут змейки, в этом – заметила какой-то частью сознания Ева – между двумя мужчинами можно найти сходство.

– Нет, что ты, я не собираюсь помирать. Но нужно работать. Каждый день без работы я вынужден слушать, как урчат животы у жены и детей. Так что, если вы не возражаете, я не буду пугаться, а просто попрошу тебя сделать свою работу.

Он прибавил с поспешностью.

– Если, конечно, ты примешь в качестве платы мои скромные сбережения.

Эдгар выпрямился, едва не касаясь плоской макушкой потолка, покачал головой. Уголки губ его стремились вниз, костяшки пальцев непрерывно двигались. На шее пульсировала жилка. Вот теперь великана стоило пугаться. Работа его отнюдь не принадлежала к той, во время которой можно смеяться, пить хмельное пиво или распевать песни.

Ева внимательно наблюдала за ним ещё у себя дома. Прячась в комнате братьев, она смотрела, как болтается на петлях незакрытая дверь, как следы костоправа обозначают опавшие, отвалившиеся с подошв его сапог листья Бог знает с какой осени, как движутся локти цирюльника и как отливает краска от его ушей, делая их похожими на свиные. Интересно и пугающе, а ещё это странное чувство… как будто Эдгар одной лишь своей волей изменяет мир вокруг.

А теперь получила возможность рассмотреть метаморфозу, что называется, в лицо.

– Есть брага? – спросил у Яна Эдгар. – Хорошо, чтобы была крепкая. Смочишь рану – сразу меньше боли. Подкожные черви не переносят – умирают. А если выпьешь, будет ещё лучше.

Белая, точно призрак, жена кровельщика принесла бутылку браги. На этот раз Ева успела заметить испуганные глаза двух мальчуганов, младше её на пару лет. Оба они исчезли, стоило матери повернуться. Будто растворились в складках юбки.

Повинуясь жесту цирюльника, Ева сбегала и распахнула настежь дверь, а когда вернулась, всё уже было другим. Кровь оставила лицо Яна, как вода во время отлива, он смотрел то на краешек плеча костоправа, то в потолок, и непрестанно молился. Через окно потянуло сырым холодком, и в углу заколыхалась паутина. Мальчишки, что, совсем осмелев, игрались в телеге цирюльника, ретировались. Огромный травоядный комар кружил по комнате; один раз он задел щёку Евы, и та вскрикнула.

Эдгар успел разложить нужные инструменты – заточенные с разных концов, изогнутые под разными углами скальпели. Жестом показал жене баска: нужно принести что-то, чем можно промокнуть кровь, а когда получил желаемое, нетерпеливо погнал её прочь из комнаты.

– Больно будет? – спросил Ян, растеряв всю свою браваду, хотя уже на треть опустошил бутылку.

– Мастеру нельзя разговаривать, – шёпотом ответила ему Ева. Потянулась и взяла его за запястье, холодное и скользкое – если закрыть глаза, можно подумать, что держишь в руках жабу.

– А ты, вроде как, подмастерье? – спросил Ян. Глаза у него потускнели, речь стала невнятной.

– Лежи и не двигайся, – как могла сурово, одёрнула его девочка. – Когда-нибудь, может быть, я тоже смогу овладеть всеми этими инструментами, но тебе к этому времени лучше бы выздороветь.

И тут же, не удержавшись, сама задала вопрос:

– А откуда ты приехал?

Ян расхохотался. Ева подавила желание заткнуть уши кулачками – она никогда не видела человека со столь громким голосом.

– Я здесь родился. И отец родился. Вот прадед – тот приехал. Но в стране франков не так-то легко стать своим. Так что я таскаю свою родину за собой, – Ян ткнул пальцем в лоб. – Я даже, наверное, думаю, как южанин. Хотя никогда не видел других людей своего племени. Кроме собственного папаши, конечно.

– Ты работаешь здесь баском? – спросила Ева.

Усиленное брагой добродушие, которое, казалось, вот-вот польётся у Яна из ушей, и в котором, к слову, утонул страх, уступило место лёгкой задумчивости.