Шабанзаде не думал, о чем будет говорить: знал только, что в таком месте невозможно кривить душой, что-то недоговаривать. Тут никого не обманешь, тем более самого себя.

— Я хочу быть абсолютно искренним с вами. Вот уже несколько дней я приглядываюсь к вам. И никак не могу понять, откуда в вас это неверие в людей, как же жить, не веря? Тем более партийцу, большевику. Я понимаю, теперь, когда вы знаете о моем родстве с Гамло — жена мне все рассказала, — мои слова звучат не очень убедительно. Я также понимаю, насколько двусмысленно в нынешней ситуации такое родство. Но когда мы поженились, Советская власть только устанавливалась...

На мгновение Шабанзаде закрыл глаза, и пред ним предстало лицо Абасгулубека. «Не оправдывайся, Шабанзаде, оправдываясь, ты предаешь нас», — говорил его взгляд:

Шабанзаде резко качнул головой, чтобы избавиться от этого наваждения.

— Вы должны развестись с женой. Она из вражеского стана. И детям привьет враждебную нам идеологию.

— Нет, Талыбов, — с расстановкой сказал Шабанзаде, — я не разведусь с ней. Кровь — это еще не идеология. В наше время сын идет против отца, брат — против брата. Убеждения у моей жены верные. Я сам могу у нее многому научиться.

— Так мы ни к чему не придем.

Шабанзаде увидел на скале рисунок охотника, готовящегося метнуть копье. Острие копья было нацелено на Талыбова. Недавний порыв искренности уступил место в его душе страстному желанию отплатить Талыбову за его клевету на Абасгулубека и Халила, за свой недавний испуг и минутное малодушие...

— Я доложу об этом в' Центральный Комитет, — резко проговорил он. — Пусть наказывают, как сочтут нужным. Я готов отвечать не только перед Центральным Комитетом, но и перед каждым членом партии в отдельности.

«Он говорил правду, искренне... Все поверит ему, а мне?..»

— Честно говоря, товарищ Шабанзаде, я виноват не меньше, чем вы. Теперь ясно, что я ошибался. Но я не лгал: я не видел, как их убили. Если бы видел трупы — другое дело. Я был слишком потрясен, потерял голову. — Талыбов говорил и с удивлением сознавал, что его неожиданное признание не принесло страха перед будущим иль опустошенности, а наоборот, удовлетворение и необъяснимое спокойствие.

— Талыбов, ты виноват перед памятью наших двух погибших товаршцей-коммунистов. По заданию партии они пошли на смерть, а ты... — Шабанзаде не почувствовал перемены, происшедшей внезапно в душе Талыбова, и продолжал говорить резко, в такт своим словам рассекая рукой воздух.

— Когда я могу уехать?

— Это решим позже. Завтра отряд выступает.

— Я хотел бы, если бы мне позволили, отправиться с ними.

Они помолчали.

«Я тоже пойду, — подумал Шабанзаде. — Сойдусь лицом к лицу с Гамло...»

Вечером Шабанзаде сидел с женой в той же самой маленькой комнате, примыкающей к кабинету, и думал, как сказать о своем решении жене. Он курил папиросу за папиросой, пока дым не застлал всю комнату, затем встал, открыл форточку.

— Назакет, я пойду вместе со всеми.

— Да, ты должен идти!

Они хорошо понимали друг друга. Незадолго до этого он звонил в Центральный Комитет, просил разрешения лично участвовать в подавлении мятежа. Сначала там не согласились, но затем сказали, что в Веди выехал Али Тагизаде, ответственный работник Центрального Комитета, часа через три будет в уезде. Он возьмет на себя все руководство, временно к нему перейдут и полномочия Шабанзаде.

Следовало действовать быстро и решительно. Несколько дней ожидания только осложнили положение. Затянувшийся бунт рождал определенные надежды у затаившихся кулаков.

Шихалиоглу заранее оповестил всех мобилизованных, чтобы с наступлением вечера они собрались в здании милиции.

Посреди большой комнаты стояла железная печь. Шихалиоглу бросил на пол рядом с печкой полушубок, расстегнул пояс, повесил папаху на гвоздь. Набил трубку, лег на полушубок, подложив под голову руку. В последние годы вошло в моду отпускать широкие усы и курить трубку, он тоже пристрастился к ней, но старался не затягиваться глубоко.

Дым медленно поднимался, вверх, а он лежал, задумчиво уставившись в одну точку. Ему грезилось, что он спешит куда-то на коне, а мимо проплывают дома, окутанные туманом. Почему-то обжигала рукоятка маузера, который он держал в руке... Трубка все еще была зажата в кулаке.

Открывая глаза, он затягивался, и его снова окутывал дым, и он видел села, в которые они войдут, их горемычных жителей. Печка так согрела бок, что уже обжигала. Он приподнялся, сел, стал выбивать трубку о край печки.

Обычно, когда он набивал трубку, табак рассыпался на его одежду, и от него всегда пахло табаком и дымом. Поэтому, выезжая в горы или в поле, он не боялся змей.

— Этот запах отгоняет змей, — смеялся он.

В юности от него всегда пахло порохом. Об этом ему говорили все, кто стоял рядом с ним хоть пять минут. Он отвечал тихим, едва слышным голосом: «От мужчины должно пахнуть порохом». А теперь от него несло только табаком.

В дверях показались два человека. На одном было старое пальто и чарыки.

— Здравствуй, Шихалиоглу, — зашумел этот человек, едва войдя в комнату. — Зачем мы тебе понадобились?

— Здравствуй, Дедебала! Будешь много знать — скоро состаришься.

Шумливый человек прошел к печке, вытянул вперед руки.

— Разденься, а то выйдешь — простудишься.

Комната понемногу наполнялась людьми. Никто не знал определенно, зачем их вызвали.

Дедебала наклонился и прошептал на ухо Шихалиоглу:

— Курд Ибрагим говорил, что мы выступаем.

— Куда? — делая вид, что не понимает, спросил Шихалиоглу. — Я ничего не знаю.

— Не знаешь, чего же тогда ты собрал нас здесь?

— Ибрагим говорил? А сам он где?

— Не знаешь разве, сидит дома, на улицу не выглядывает. Редкий трус.

Снова отворилась дверь, вошел Талыбов, остановился на пороге, широко расставив ноги и прищурив глаза.

— И это все, Шихалиоглу?

— Еще подойдут, — ответил тот, вставая, и все, сидевшие на корточках перед печкой, тоже поднялись.

— Они все — члены партии?

— А как ты думал, товарищ, — подался вперед Дедебала, — что здесь делать беспартийному?! Мы члены партии с рождения!

Его нарочито бодрый тон не понравился Талыбову.

— А ты сам-то хоть член партии? Покажи билет!

Дедебала судорожно стал шарить по карманам; не найдя билета, огорченно развел руками:

— Оставил дома.

— Значит, ты не член партии.

— Господи! Да что ты говоришь! Шихалиоглу, хоть ты заступись...

— Дедебала, товарищ Талыбов прав. Надо билет всегда носить с собой.

Талыбов снял шинель, выданную ему час назад. Центр, не имеющий полных и достоверных сведений о событиях последних дней, приказал Талыбову выступить вместе со всеми, быть одним из руководителей операции. Неожиданное для него решение руководства вдохнуло в Талыбова, у которого опустились было руки, новую энергию, и он решил проверить готовность людей, узнать, о чем они думают, разъяснить ситуацию. Он так крепко держал в руках шинель, будто кто-то собирался отнять ее. Искоса глянул на Шихалиоглу. Прочел в его глазах, что тот понимает, в чем дело, только не подает виду. «Хорошо, я покажу тебе, кто я такой!» — погрозил он ему мысленно.

Отнес шинель и бросил ее на лежанку в углу комнаты, просунул пальцы под ремень, подпоясавший кожанку. Ему показалось, что этим движением он скинул с себя добрый десяток лет, стал выше, предстал перед собравшимися совсем другим человеком.

— Еще у кого нет билетов? Поднимите руки.

Подняли руки все.

— Ни у кого нет билетов?

— Есть.

— Чего же поднимаете руки?

— Откуда нам знать? Сказал поднимать, мы и...

— Пусть поднимут руки те, кто имеет при себе билет.

Руки опустились. С билетами оказались лишь три человека.

— У кого нет билетов — пусть пойдут принесут. Да что это такое? Если еще раз при проверке у вас не окажется билетов, я поставлю вопрос о вашем пребывании в партии!

— Этого в Уставе нет.