Семен даже хохотнул.
– Хотя, с другой стороны, дядя тоже утонуть может… Он ведь гниловатый уже, если честно…
Семен опять нахмурился.
– В общем, вечно так тянуться не будет, – продолжал я, – но ведь и душить доходягу долго не надо. Как говорил великий Кейнс, the market can stay irrational longer than you can stay solvent[18]. Доллар сильный, пока мы с вами дышим и разговариваем, а потом зеленого опять сдуют, так что сейчас очень хороший момент войти в XAU. Если вы еще не поняли, к чему я все это говорю…
Семен задумчиво закрыл глаза, словно размышляя, не уйти ли правда из USD в XAU, и если да, то в каких масштабах.
Я заметил, что какой-то господин с бородкой тянет руку, чтобы задать вопрос – и ткнул в него пальцем.
– Прошу вас.
Господин поднялся на ноги. В руке у него появилась сложенная бумажка, что меня немного насторожило.
– Это вы хорошо пошутили насчет мацы, – сказал он. – А я тут одну статейку вашу читал, Кримпай Сергеевич, которую вы под псевдонимом напечатали. Вы там тоже интересно выразились, дайте-ка я процитирую…
Он развернул свою бумажку.
– Вот. «Если разобраться, единственная опора доллара в долгосрочной перспективе – это рептилоидная хуцпа Федерального Резерва…» – он поднял на меня очень внимательные глаза. – Скажите, откуда у вас такие сведения? Вы где-то про это прочли? Или, может быть, кто-то устно вам сообщил?
Над залом пролетел смешок.
– Нет, не сообщил, – сказал я, даже покраснев от смущения. – Простите, как к вам обращаться?
– Капустин Федор Михайлович.
Я непроизвольно дернулся, и в зале опять засмеялись.
Это был тот самый Капустин, чьи деньги я потерял.
Теперь я узнал его (раньше я видел только фотографию без бороды и усов – они превратили его в чеховского доктора).
– Товарищ генерал… Я имел… Я хотел… Мы вообще-то не раскрываем своих источников…
– В этот раз придется, – сказал Капустин под хохот зала.
Я вдруг с размаху успокоился.
Как же нелепо было думать, что подобное существо могло заказать кому-то меня – или моего покойного партнера. Какое там. Это ведь не итальянский нобиль восемнадцатого века. Не убийца, а просто чиновник. Все, что он может – это шить двести восемьдесят вторую. Что он, наверно, прямо сейчас и делает – рефлекторно, как медуза.
– Хорошо, – ответил я, – объясню. Хуцпа – это идишизм, означающий предельную наглость. Такую наглость, которая берет города. А слово «рептилоидный» имеет здесь метафорический характер. В смысле «нечеловеческий». Я в рептилоидов вообще-то сам не верю. Но приходится говорить на языке аудитории. Что делать, если нашим людям так понятнее. А смысл высказывания в том, что поднимать учетную ставку на пороге рецессии, да еще когда во всем мире ее, наоборот, снижают – это действительно требует нечеловеческой наглости. Вся их хорошая статистика по рабочим местам – фикция и подтасовка, потому что создаются в основном низкооплачиваемые работы с частичной занятостью. Типа подметать тротуар перед Макдональдсом два раза в неделю. И по-любому занятость – это lagging indicator[19]. Реально они или уже в рецессии, или вот-вот в нее свалятся, а жесткую монетарную политику при рецессии не проводят. Это значит, ставку опять придется снижать – или вообще делать негативной, как в Европе. Неизбежно начнется новый раунд количественного смягчения. При этом доллар, конечно, будет падать, отсюда негативный долгосрочный прогноз. Извините за идишизмы, у меня к ним любовь от бабушки.
Про бабушку я наврал – чтобы он и думать забыл про двести восемьдесят вторую.
– Понятно, – сказал поскучневший Капустин. – Вы вообще хорошо излагаете, Кримпай Сергеевич. Мы вас, наверное, пригласим для консультаций…
– Буду счастлив помочь, – ответил я.
Боже мой, вот она – Россия двадцать первого века. Как объяснить этому человеку, что сама необходимость говорить на подобном ватном жаргоне – отвратительном и нелепом, согласен, – вызвана в конечном счете такими, как он? Той средой, которую они создали? Воздухом, который они пропердели насквозь? Ведь эти Капустины даже не чувствуют, как душно в той пропасти, куда они спихнули Россию… Пригласят для консультаций, надо же. Пусть вызывают повесткой.
Тем не менее пережитого страха и унижения оказалось достаточно, чтобы сразу после лекции я ретировался, не оглянувшись на Семена. А мы ведь могли познакомиться – таким, возможно, и был замысел судьбы. По его лицу, по тысяче мелких деталей было совершенно ясно, что… Впрочем, я уже не мог сказать «тоже».
Теперь меня куда больше волновал стул из Икеи, на котором Семен сидел во время лекции. Светлая фанера с разлетным и вольным рисунком…
* * *
Я не пошел ни в церковь, ни к психиатру.
Но все же я не удержался от визита к гадалке, или, как она себя называла, «православному экстрасенсу» (по-другому сейчас сложно). Она работала под псевдонимом «сударыня Анна». Меня привлекло то, что не надо было излагать анамнез: клиенту вообще не следовало открывать рот, она «слышала его боли» сама… На таких условиях я готов был пообщаться даже со знахаркой.
Сударыня Анна принимала в чем-то вроде старого деревянного сарая, стоявшего во дворе зажиточного загородного дома с несколькими машинами в гараже. Внутри сарая пахло сеном (его там было довольно много) и старым деревом. Я увидел у стены древнюю прялку (видимо, выкупленную в этнографическом музее) и стоящее на четырех высоких ножках корытце с водой, над которым поднималась доска с щелью для лучины.
Это приспособление, чуть похожее на молоденького деревянного жеребенка, приподнявшего попку мне навстречу, сразу показалось мне настолько бесстыдным, сексуальным и запретным, что я даже опустил в смущении взгляд.
Сударыня Анна (кресты, кокошник и два настороженных глаза) сидела на стуле именно возле этого корыта. У нее было скуластое лицо сельской продавщицы и вульгарно яркие губы. Мне пришлось сесть на второй пустой стул – прямо у источника соблазна.
Я предполагал, что знахарка будет щупать мой пульс или глядеть в глаза – но вместо этого она дала мне лучину.
– Потри о голову, – сказала она.
Я подчинился. Тереть пришлось долго, дерево возбуждало – и мне начало уже казаться, что я попал в бордель строго по своему профилю. Но знахарка, к счастью, прервала эту двусмысленную процедуру, отобрав у меня лучину, после чего вставила ее в раздвоенную доску над корытцем.
– Сейчас огонечек все расскажет, – прошептала она и зажгла лучину от замотанной в бересту зажигалки.
Лучина ярко занялась, быстро прогорела (кажется, она была пропитана чем-то еще кроме моего кожного сала), и ее остатки упали в воду, где с шипением угасли. Только теперь я понял, что этот двусмысленный жеребячий снаряд – просто старинный осветительный прибор с контуром безопасности.
Сударыня Анна погрузилась в изучение угольков. Это продолжалось минут десять, и к концу процедуры она как-то даже состарилась. Потом она подняла на меня глаза и задушевно сказала:
– Ты, голубчик, вот что знать должен. У каждого из нас есть ангел, который нас создает по божьему образу и подобию. И злой демон, который хочет переделать нас под себя. Ангел на правом плече, а демон на левом. Ты то ангела слушаешь, то демона. А надо тебе пойти в молитве к ангелу, упасть ему в ноги и во всем повиниться… Обо всем-всем рассказать, что на душе. Он тебе поможет, и от демона защитит.
Я сообразил, что она повторяет одно и то же заклинание каждому клиенту – именно по этой причине ей и не надо пачкать мозги об индивидуальные проблемы. Это меня разозлило.
– А что делать, – спросил я, – если у меня нет ни ангела, ни демона, а есть кто-то третий, непонятный? И не на плече, а на спине?
– Ну тогда иди к нему, – сказала знахарка. – Что ж тебе еще делать?
– А как я к нему пойду?
– Да как раньше ходил, – сказала она, спокойно глядя мне в глаза. – Ты ж его знаешь, верно?
