– И что, пес оказался на борту?

– Это обнаружилось не сразу. Невероятно. Должно быть, он понял, что не стоит высовываться, пока мы торчим у причала. Вылез из какой-то дыры на второй день плавания.

– И офицеры не выкинули его в море?

– Да офицеры нам на глаза не показывались, – присвистнул Морлак. Он снова сердито покосился на следователя. – Они сидели в кают-компании вместе с капитаном, видно, не хотели, чтобы все видели, как они блюют.

– Ну а сержанты?

– Да говорю же вам, хитрющая псина. Он ведь появился с крысой в зубах. За четыре дня мы поняли, что судно кишит грызунами, так что все были довольны, что благодаря ему крыс малость поубавится.

– Так он стал полковой собакой?

– Да нет, потому что он так не считал. Раз и навсегда понял, что он мой пес. Он ложился возле моих ног, спал рядом, рычал на тех, кто вел себя со мной недружелюбно.

Было что-то странное в том, как Морлак говорил о своей собаке. Он отзывался о ней охотно и благосклонно. Но в его голосе совершенно не чувствовалось теплоты. Скорее презрение или жалость. Казалось, он осуждает поведение своего пса.

– Это, стало быть, вы дали ему кличку.

– Не я. Другие. После того как он запрыгнул в наш эшелон, парни в шутку прозвали его Вильгельм. Как кайзер.

– Ясно, – слегка раздраженно бросил Лантье.

Он записал кличку собаки, и в этой возникшей в допросе паузе осознал, что пес снова замолк.

– А как обстояло дело с Вильгельмом в Салониках?

– Не дадите закурить?

На этот раз следователь предвидел такой поворот. Он припас пачку табака и листки папиросной бумаги. Морлак занялся самокруткой. Как все фронтовики, он поднаторел в этом. Однако чувствовалось, что он нарочно медлит, будто его главная цель – скоротать время.

– Салоники, – заговорил он, не поднимая головы, – забавное место.

Скрутив плотную папиросу, он помял ее в загрубевших пальцах, привычных к тяжелому труду.

– Никогда не видал столько разных людей. Французы, англичане, итальянцы, греки, серы, сенегальцы, аннамиты[7], армяне, албанцы, турки.

– Но ведь экспедиционным корпусом командовал французский генерал, да?

– Кто командовал? Чем командовал? Я вас спрашиваю. Все говорили на разных языках. Никто понятия не имел ни что делать, ни куда идти. А в порту было совсем скверно. Псу в таких условиях полное раздолье. Просто рай. На пристани куча объедков, на солнцепеке гниют обглоданные скелеты каких-то животных, тут же, прямо на земле сидят люди и едят, разбрасывая вокруг кости и обрезки мяса. Ему даже не приходилось гоняться за крысами.

– Но вы ведь не задержались в порту?

– Застряли на несколько дней, пока все выгрузили с помощью старых, вечно скрипящих кранов. Офицеры гарцевали на конях. Штаб издавал приказы, отменял приказы. Никто уже ничего не понимал.

– Но потом-то вас все же отправили в Салоники?

– А как же! Нас провели маршем по городу с музыкой и знаменами. Мы были довольны, город красивый, по крайней мере центральные кварталы. Широкие проспекты, пальмы, платаны. Но потом пошли грязные предместья, и в конце концов мы оказались в сельской местности. Двигались на север, вздымая при ходьбе жуткие тучи пыли, которая не оседала. Заметьте, когда воюешь в пехоте, должен понимать, что придется многое стерпеть.

Говоря это, Морлак опустил голову, будто стремясь скрыть смятение. Лантье вдруг ощутил, что понимает его, как никто. Сразу нахлынули беспорядочные воспоминания: нескончаемые пешие переходы, утомительные бессонные ночи, жестокие переживания, голод, холод, жажда. В наступившем молчании он почувствовал, что Морлака пробила дрожь.

– К тому же, – мрачно заметил тот, – следует сказать, что было жарко. – Заключенный глубоко затянулся. – К северу от города на равнине был разбит большой лагерь. Там все было прилично организовано, да только мы отправились дальше. После каждого перехода нам казалось: все, пришли. Но мы двигались все дальше и дальше на север. Начались горы, дороги каменистые, и по камням приходилось тащить орудия и боеприпасы все выше. Мы уже почуяли, куда нас гонят: для нас это был фронт.

– А фронт находился далеко от Салоник?

– Поначалу мы и понятия не имели. К счастью, иногда спускались с гор какие-то типы и рассказывали о боях. Только так мы узнали, что Сербия сдалась, ее оккупировали австрийцы и болгары, а нас направляют туда, чтобы попытаться вернуть ее. Мы узнавали об этом случайно, обрывками, все полнилось слухами. Трудно было отличить правду от вымысла. В Салониках поговаривали о весеннем наступлении. В конце концов мы сообразили, что наступление задержали, а теперь-то все и начнется. И ляжет именно на наши плечи. Так что, когда мы добрались до передовой, до всех уже дошло, что к чему.

Принесли суп. Его варили в госпитале для пациентов, на тамошней кухне, и санитар отлил в бидон четыре порции: две для задержанного и две для Дюжё. Тот был страшно огорчен, что придется потревожить офицера. Но, по мнению надзирателя, суп – это обстоятельство форс-мажорное: сам он любил, чтобы еда была горячей, а было приказано ни к чему не притрагиваться, пока не накормят заключенного.

Лантье прервал допрос и покинул тюрьму. Он решил, что завтра исправит ошибку, придя пораньше.

Следователь спал очень скверно. Среди ночи прямо под окном разорались гуляки, и ему потом так и не удалось заснуть. Он думал об этом Морлаке, о его отказе ухватиться за предлагаемую возможность. Почему тот не согласился сказать, что был пьян? Почему не признал, что очень привязан к своей собаке и потому на миг потерял голову? Отделался бы легким наказанием, и все было бы забыто.

В то же время Лантье непонятно отчего был признателен Морлаку за его упорство. С тех пор как он получил это назначение, ему досталось немало простых дел: действительно виновные люди или совершенно неповинные. Это было не слишком интересно, и в таких случаях он прилагал все свои силы, чтобы усложнить ситуацию, выявить у виновного долю идеализма или обнаружить темные пятна у невиновного. В случае Морлака следователь почуял, что имеет дело с наиболее сложным казусом, когда добро перемешано со злом. Это вызывало раздражение и даже, если вникнуть, возмущение. Но, по крайней мере, тут было над чем поломать голову.

Он поднялся спозаранок. Первый этаж гостиницы был погружен во тьму, но сквозь стекла двери, ведущей в кухню, виднелся свет. Старая повариха Жоржетта разжигала плиту.

Она усадила его за стол, заставленный фаянсовыми подставками, на которые размещали блюда.

– Вы знаете, где поселок Валлене? – спросил Лантье.

– Отсюда километра три по дороге на Сент-Аманд.

– Мог бы кто-нибудь нынче утром отвезти меня туда?

– А в котором часу вам нужно вернуться?

– К обеду.

– В таком случае возьмите во дворе велосипед. Хозяйка иногда дает его постояльцам, которые хотят посмотреть окрестности.

Лантье пустился в путь, когда солнечные лучи уже просачивались сквозь плющ клубком сверкающих колючек. Сразу за вокзалом потянулась сельская местность, где было оживленнее, чем на городских улицах. По дороге сновали двуколки, в полях уже шла работа. Слышно было, как крестьяне щелкают языком, подгоняя лошадей. В утреннем прохладном небе резво вычерчивали круги ласточки.

После долгого подъема дорога вновь пошла вниз, к широкой равнине. Повсюду виднелись пруды, соединявшиеся друг с другом. Зимой от них еще сильнее тянуло сыростью. Вокруг прудов росли ивы, а поля по всей округе поросли утесником, так как разлив держался до шести месяцев в году. Зато во время летней жары местность оставалась свежей и тенистой, и здесь было не так сухо, как в городе.

Расспросив пожилого возницу, Лантье легко отыскал дом Валентины. Надо было лишь пройти по дорожке вдоль самого дальнего пруда. Даже в разгар лета там оставались участки вязкой черной грязи. Чтобы преодолеть их, приходилось ступать по специально выложенным камням. Спрятав велосипед в зарослях боярышника, Лантье направился дальше пешком.