Исповедь исчерпала силы заключенного. Сидя на койке, он безвольно свесил руки и смотрел в пустоту. Следователь был в том же состоянии. Ему хотелось покинуть эту клетку с ее спертым воздухом, пройтись и привести мысли в порядок. После четырех дней расследования ему пора уже было принять какое-то решение. В конце концов, не следовало придавать этому типу и его поступку чересчур серьезное значение.

Лантье славился своей способностью быстро находить правильные решения даже в наиболее сложных случаях. А между тем на сей раз он так и не пришел к окончательному заключению. Чем глубже он вникал в это дело, тем больше оно смущало его. В какой-то момент он подумал: может, Морлак нарочно вносит сумятицу в его мысли? Но тогда как быть с явной искренностью его исповеди?..

В раздражении он стал действовать независимо от услышанного. Он прервал допрос, сухо простился и бросил:

– Будьте готовы завтра подписать протокол допроса.

Очутившись снаружи, на площади Мишле, еще пропитанной солнечным теплом, он провел рукой по лицу и огляделся вокруг, словно человек, очнувшийся от ночного кошмара.

Первое, что он заметил, было присутствие Вильгельма, который вновь нес вахту под деревьями. Пес молча провожал его взглядом, пока Лантье не повернул за угол.

Валентина не курила, обычно не курила. Но она испытывала такую неловкость от собственного поступка, что выбрала именно это средство, чтобы расслабиться. Лантье протянул ей пачку табака. Она закашлялась, глубоко затянувшись неумело свернутой самокруткой. Лантье обнаружил Валентину в вестибюле гостиницы, и она вновь заявила, что хочет поговорить с ним. Однако теперь дело явно не сводилось к краткому разговору. Она хотела высказать все и с дерзостью застенчивых людей почти не скрывала, что хочет, чтобы он пригласил ее поужинать. Ему было плевать, что пойдут разговоры, и ей, по всей видимости, тоже. Он повел ее в ресторан, где прежде встретил поверенного. На этот раз в зале не было ни души. Валентина старалась держаться непринужденно, но ее выдавал блеск глаз. Она поглаживала белую мягкую салфетку, будто хорошо выделанный мех.

– Вовсе не в моих привычках исповедоваться типу в военной форме. Вы, вероятно, в курсе. Вам известно мое происхождение.

За четверть часа она выпила полбутылки бордо. Лантье совсем не хотел, чтобы ей показалось, будто он хочет ее напоить. Но она знала, что делает. Как ни странно, она прекрасно владела собой, быть может, даже лучше, чем перед ужином.

– Когда мы встретились, он как раз выходил из ворот своей фермы, – начала она.

«Он» – очевидно, Морлак. Лантье охотно бы избежал этого разговора. Ему хотелось остаться одному и забыть всю эту историю. Но вышло так, что она не получила завершения. Так что теперь предстояло идти до конца и выслушать то, что она хотела ему сказать.

– Что мне в нем понравилось? Почему я им заинтересовалась?

Лантье не задавал никаких вопросов. Он решил, что Валентина малость захмелела. На самом деле она говорила сама с собой.

– Он был не похож на крестьянина. Да, есть такие люди, которые будто не принадлежат к своему классу. Это несколько обнадеживает, вы не находите? Мне много рассказывали о классовой борьбе. Все мое детство отец твердил лишь об этом. Я усвоила тему. Такова реальность, от этого не отвертишься. Но когда отец умер и я оказалась здесь, в деревне, то подумала, что это еще не всё. Есть люди, такие… Жизнь может привести их в другое сословие, как, к примеру, меня. И потом, есть те, кто, кажется, живет вне всего этого, как бы сам по себе.

Она почти не притронулась к своей отварной говядине с луковым соусом. Должно быть, отвыкла от мяса и соусов.

– Когда мы познакомились, Жак почти не умел читать. Я знаю, он выучился бегло читать, чтобы доставить мне удовольствие. Мне было неловко и в то же время нравилось, что он сделал это ради меня. Это было доказательство любви. Говорить о любви он не умел и вот придумал, как выразить мне, что он чувствует.

– А что он читал?

– Да что попало. Прежде всего, романы. Он не говорил мне, что ему нравится, но после его ухода я замечала, что нет того или другого тома. Я всегда знала, куда делись книги. Так-то вроде и не скажешь, что что-то пропало. Они не стояли по порядку. Но я-то знала.

Ее худоба этим жарким летом бросалась в глаза. Поверх платья на ней была жилетка грубой вязки, но, разгорячившись от вина, она ее сняла, и Лантье мог видеть проступившие жилы на шее, впадины над ключицами, по которым скользили бретельки лифчика.

– У меня было издание «Новой Элоизы», это ведь Руссо, а мой отец рассматривал его как мыслителя эпохи Просвещения. Но я-то понимала, что если Жак держит эту книгу так долго, то совсем по другой причине. Он был романтик, хоть и не сознавал этого. И мне это нравилось.

– Вы с ним не говорили о политике?

– Прежде – никогда. Когда объявили, что Франция вступает в войну, мы как-то раз обсудили эту ситуацию. Он был невероятно наивным. По правде сказать, он ничего не знал. И это как раз крестьянская черта. Он считал, что все нормально, однажды за ним придут, чтобы отправить под пули. Когда он уходил, я попыталась поговорить с ним, но поняла, что это бесполезно. Оказалось, что я делаю то, чего прежде и в мыслях не было. Я связала ему шарф. Хотела, чтобы он унес с собой что-то от меня. И когда мой пес отправился вместе с ним, я была страшно рада.

– Так Вильгельм – это ваша собака?

– В ту пору его звали иначе. Это собака моей двоюродной бабки, точнее, щенок ее дряхлой французской овчарки. Остальных из помета утопили, но этого бабка оставила для меня. Я назвала его Киру.

Она рассмеялась, из кокетства стараясь не показывать зубы, так как с одной стороны не хватало резца и она сознавала, что это некрасиво.

– Этот пес очень любил людей. Стоило появиться почтальону, он увязывался за ним и порой возвращался лишь через несколько дней. Когда ко мне приходил Жак, для собаки это был великий праздник.

– Это вы попросили Жака взять собаку на фронт?

– Да что вы! Киру сам пошел. А я была рада.

– Морлак писал вам?

– Пока он оставался во Франции, я получала письма каждую неделю. А потом он приехал.

Бутылка была пуста. Лантье колебался, стоит ли заказать еще. Валентина раскрошила хлеб и теперь понемножку поклевывала корочки.

– Стоял конец декабря. Было очень холодно. Здесь в морозы большая влажность. Приходилось топить печку с утра до вечера. Я спалила весь запас дров, заготовленных на зиму. Мне было все равно. Хотелось, чтобы ему было хорошо.

– Он изменился?

– Совершенно. Стал будто дерево, с которого облетела листва, твердое, сухое. Он больше не улыбался. Много говорил.

– О чем?

– О боях, хоть тогда еще не был на фронте. Рассказывал о людях, с которыми познакомился в армии. О том, какое невероятное оружие изобрели, чтобы убивать людей. Он ничего не понимал. Война была для него тайной. Прежде он даже не догадывался ни о чем подобном. Он хотел разобраться: политика, экономика, народонаселение, нации – он расспрашивал обо всем.

Взяв бокал, она с грустью посмотрела на остатки вина на донышке. Лантье заказал еще бутылку.

– Мне не хотелось говорить с ним на эти отвлеченные темы. Вероятно, это трудно понять. Но, видите ли, я была влюблена, и на уме у меня было только одно. Я знала, что он не сможет задержаться здесь надолго. Мне хотелось быть счастливой. Хотелось целовать его, дотрагиваться, прижимать к себе. Так что я ограничилась тем, что посоветовала ему читать книги. Он взялся за политические книги, к которым прежде не проявлял никакого интереса. А я, пока он читал, наблюдала за ним, целовала его, впитывая его тепло.

– Как долго он оставался здесь?

– Две недели. Конечно, я забеременела. Я знала, что это случится. Я хотела этого. Я бы даже могла точно сказать, когда был зачат наш ребенок. Но ему я об этом не сообщила.

Официантка вернулась с новой бутылкой. С неприветливым видом она наполнила бокалы, пролив немного вина на скатерть и не извинившись.