Аморальные? Напротив: мы пропагандируем мораль; мы не изменяем жене. Ведь это она решает судьбу бюджета, из которого перепадает и нам. Она дает нам директивы, пристально, непрерывно, сблизи контролируя нас, это ее тайные грезы ворчат в памяти наших компьютеров. Ее приглашает институт изучения общественного мнения на дегустацию сыров, пусть ее вкус решит. Стиральные порошки сулят непорочную чистоту всей семье. Зубные пасты посылают ей множество улыбок и поцелуев, в которых не нащупаешь дыр. Косметика жаждет прильнуть к ее утомленной коже, прокладки каждый месяц выпивают порцию ее крови. Пылесосы с фильтрами дают ей отдохнуть. Она — свет в окошке кинескопов, в которых за тридцать секунд перед новостями мы платим тыщи, а зарабатываем… впрочем, пусть это лучше останется тайной.
Когда-то я писал бескорыстно, смело, не угождая вкусам толпы, сталкиваясь с непониманием. Сарказм критиков не давал мне заснуть. Никто из них до сих пор не сумел обнаружить революционных идей, скрытых под умиротворяющим ритмом (в отношении которых все, как один пень, оставались глухи). Чистая музыка моих амфибрахиев не подходила для скандирования в толпе. Цензоры слегка перекраивали текст, не понимая, что весь текст как таковой — уже покушение. Я пестовал впечатлительность во чреве комнаты, снятой в паскудном доме. Я довольствовался куском рыбы, поджаренной на рапсовом масле. Утром, еще стелился туман, а я уже был на ногах и пускался в первый обход полей. В пении черного дрозда я находил тот тон, который после звучал во мне, когда я терпеливо шлифовал элегии. Никто никогда не слышал пения черного дрозда. Канарейки, только канарейки способны воздействовать на уши публики.
Первые рекламы я написал из мести. Не хотите слушать мой черно-дроздовый голос, тогда покупайте газированные напитки, с ними наживете икоту или несварение желудка. А вы и покупали: продажи выросли в два раза, а я заработал больше, чем за венок сонетов. Вскоре мой портфель заказов был полон. Я вынужден был отклонить ряд предложений, руководствуясь профессиональной этикой, не допускающей рекламу конкурирующих между собой продуктов.
Только теперь я вижу, как грубо ошибался, отказывая этому виду труда в величии. Именно он приводит в порядок хаос действительности, выстраивает иерархию, является проектом чуть ли не теологическим, которому стоит посвятить жизнь, теперь уже близкую к цели.
Повсюду я слышал свои слоганы, авторство которых для всех оставалось неведомым. Их произносили эффектные женщины (которым, впрочем, лучше бы молчать). Они расхваливали алкоголь и сигареты, не выпивая и не куря, ибо это запрещено законами рекламы, а алкоголь и сигареты вредны, о чем сообщает текст, предусмотрительно помещенный под иллюстрирующим обратное снимком. Когда я бросал самые тяжкие обвинения в лицо всему человечеству, в первом томе стихов, дополнительно усилив мужские рифмы, не раздалось ни одного голоса протеста, а нераспроданный тираж книги пустили под нож. Однако когда я сделал рекламу сигарет и обязательное предостережение об их вреде («курение вызывает рак и болезни сердца»), я набрал шрифтом в два раза большим, чем того требовал закон, а потом добавил тем же самым шрифтом: «поэтому я выбираю lighty» (название марки) — тогда организация потребителей подала на меня в суд, и процесс все еще продолжается, грозя бедой хуже, чем рак и болезни сердца, — потерей концессии.
Женщины, если их увеличить до размеров два метра на четыре, а именно таких размеров ожидает от них место под плакат на обшарпанной стене, так вот, женщины сами по себе отнюдь не прекрасны. Поры их кожи зияют ямками, мы вынуждены их сглаживать на нашем компьютере, делать художественный пилинг. Глаза выдают асимметрию, зубы приходится подправлять, как штакетник в заборе. Иногда мы делаем составную картинку из нескольких тел. У одной берем ноги, у другой — живот, приставляем грудь без силикона, мы, конструкторы из адамова ребра.
Бедные бездомные модели, несведущие о судьбе своих бесповоротно проданных тел. Снимаем их в студии на нейтральном фоне. Фотограф склоняется над аппаратом, полыхают вспышки, греются рефлекторы, серебряные вогнутые зонтики умножают свет вместо того, чтобы давать тень. Точно гильотина, проскальзывает диафрагма. Но пока они мертвы, бездвижны, теперь компьютеры займутся бальзамированием на века их тел, состоящих из скоплений точек на экране, из сотен тысяч безоружных пикселей. Мы можем сделать с ними все, абсолютно все. Можем их одеть, раздеть, переодеть. Можем сменить оттенок кожи, цвет глаз, волосы, растягивая их, перемещая, осветляя, поворачивать вокруг произвольно выбранной оси, которую отметим одним божественным штрихом на экране. Можем втопить их в фон, да так, что никто и не заметит, что их там никогда не было, бросать их в объятья и вырывать их из объятий, окунать в потоки, посыпать песком, накладывать слои и снимать слои. Мы бьем по клавишам, как виртуозы, текстура ложится послушно, точки танцуют, из праха возник, в прах и обратишься, в растр, терпеливый, как черви.
Потом, загнанные в рай, фотомодели начинают вторую жизнь, которую они ведут в соответствии с расписанием, установленным специалистом по СМИ. Поселяются на страницах журналов, на афишах, упаковках. Смотрят на все стороны света, что позволяют поворотный столб или афишная тумба. Растекаются, подобно жидкой массе, захватывая все большее пространство. Вскоре трудно будет найти место, за которое не уцепится реклама, пятая стихия, вдобавок к существующим четырем. Она завладела частной перепиской, и в кипах листовок, оседающих в почтовом ящике, легко пропустить старомодное письмо, написанное от руки, не коммерческое. Мы освоили технику печати на каждом материале: на бумаге, фольге, сукне, на стекле и асфальте, даже на песке ботинок отпечатывает значок — вырезанное на подошве название фирмы.
Фотомодели, размноженные методом клонирования, являются триумфом нового гуманизма, всеядного потребительства, и ничто из производимого им не чуждо. В заботе о гармоническом развитии они питаются маргарином, легкими жирами. Те желания, которые они в нас пробуждают, можно удовлетворить в ходе операции: мы покупаем пиво, и мир у наших ног — пенистый, выстреливающий из-под пробки мир. Я осматриваю их превосходно навощенные тела, и — не скрою — охватывает меня нежность, божественно-сладкое чувство.
С нежностью думаю я и о наших великих предшественниках, работающих в госархивах с фотографиями, с которых убирали бывших сановников — Берию, до каждого очередь дойдет, Клементиса, после которого, как известно, осталась шапка, какая-то антиневидимка, перекочевавшая на голову премьера, пока еще стоящего рядом. Работали вручную, часами просиживали при свете лампы, с кисточкой, в испарениях химикалий, падало зрение, но никогда не падал дух, прямо Меегерен какой-то. Меня восхищает кошачья ловкость редакторов, восполнявших отсутствующие гнезда в новом издании энциклопедии, вышедшем на свет под натиском новых реалий. Я собираю также старые открытки (нельзя терять корни), когда-то их называли прямо по-русски odkrytkami. Закат солнца над курортом, россыпь брызг от фонтана, парки, пляжи и порты, наверху струйки дыма, какие бывают на пепелищах после пожара. В старых альбомах со страницами, переложенными потрепанным по краям пергаментом, я сохраняю семейные снимки, снятые для истории на фоне кулисы с нарисованным горным пейзажем, суровым, величественным.
Если бы не наши великие предшественники, человечество было бы бездомным. Человечеству, которое рыдает и сходит с ума после смерти вождя, которого оно видело только на портретах, колышущихся, прикрывающих фасады домов, требуется руководитель. К сожалению, исполненные величия государственные мужи умирают, а новые не дорастают даже до уровня их шпор. Поэтому мы как можем стараемся как-то направлять его, придерживаясь намеченного лучезарного пути, на котором, впрочем, жидкие кристаллы все чаще заменяют флуоресценцию. Иногда — и мы знаем об этом — человечество плутает, вступает в секты, которым несть числа, ибо никогда не было недостатка в самозваных пророках.
