Тем временем Анна отправляется на поиски, скитается из города в город. Родители думают, что она на каникулах, и ожидают самое большее открытки с приветами: зависшие над морем чайки с красными лапками на фоне синего неба без грома. Одна станция сменяет другую, каникулярная льгота позволяет наездиться вволю. Встречи с ровесниками — симметричный рюкзак и штанины, отрезанные у всех на одной высоте, у колена, сандалии и, как аверс с реверсом, подходящие друг другу мозоли на мизинце подтверждают иллюзию, что путешествие, хоть оно и заключается в перемене мест, здесь абсолютно к месту.
Не обходится дело без наркотиков, в бумажке для курильщиков и в шприце для некурящих. На палаточном поле утром у Анны было видение: она видела всходящую над лесом шаровую молнию, ошибочно принятую ею за солнце. Жители соседней палатки помогли ей прийти в себя, не сообразив, что не для того люди лезут из кожи вон, чтобы сразу вернуться в нее. На следующий день Анне стало не по себе. Что может быть тем самым, позитивным симптомом освобождения от прошлого образа.
— Почему они уходят, почему исчезают? А зачем им оставаться? Что их соединяет? Ужин перед телевизором, помогающим пищеварению, а еще больше — язве? Разговоры о деньгах, которых никогда не хватает, потому что жадность причислена к основным свойствам? Религия, сведенная к минимуму, к нескольким праздникам, небожественная, светская? Автомобиль, который вместо того, чтобы служить в качестве транспортного средства, служит возбуждению зависти? Несколько непрочитанных книг, в которых, впрочем, все равно ничего нет?
Семейные трагедии происходят не тогда, когда отчаявшаяся мать обращается в казенную палату и подает давно уже не актуальный словесный портрет. Трагедии происходят тогда, когда ничего не происходит. Дочь возвращается из школы, в которой все хорошо. Закрывается у себя, в комнатке два на три, из наушников льется запись и припев, точно повторяемый в том же самом звучании. Обед доваривается на медленном огне, давление газа в норме. Кипит чайник со свистком. Собака спит, свернувшись калачиком, и на нас сходит сон, послеполуденная дрема продлевает жизнь на четверть. За окном нехищные голуби и галки ходят по крыше, и за них можно ничуть не бояться — не упадут. В кондитерскую на углу входит парнишка, он запомнит вкус эклера на века, озаренные его (эклера) мгновением. В цветочном магазине рядом открыто цветут цветы, так смело, будто им никогда не суждено завянуть. На переходах стоят другие герои драмы и терпеливо ждут. Блестит великолепием зеркальце такси, урвавшее кусок солнца.
Во всем своем величии спускается вечер. Домой возвращается обогащенный на однодневную ставку служилый люд. Женщины выкладывают покупки, холодильник заморозит их в темноте, а печка подогреет, подсвечивая при этом контрольной лампочкой. Телевизор всю по порядку передаст вечернюю программу. Бобры строят хатку со входом ниже обычного, потому что ожидают засухи. Не спадает строительный бум и на Западном Берегу. До сих пор неизвестно, на ком женится герой-любовник, потому что предложений от одной серии к другой становится все больше и больше. В цифровых играх выпали одни большие номера. Приближается ночь, поставщица материала для сонника. Фармакоманы ложатся спать, а лунатики — наоборот, выходят. Утро. Кофе не сулит нам ничего хорошего, да и слив от него засорился.
Вот из такого мира и пришла к нам Анна. Своими силами, а белые автобусы, развозившие пленных по санаториям, исчезли вскоре после войны, и теперь каждый вынужден прибегать к услугам обычных рейсовых. Когда ее рассказ подошел к концу (нет такого суда, которому можно было бы изложить хотя бы малую часть), фантом стал исчезать, становиться все более узким, как будто просвечивал через щелку, а потом стал сливаться в точку, постепенно гаснущую, как в старом ламповом телевизоре. Анна проснулась обновленной. Мы свершили над ней новый обряд крещения, но имени не меняли. Теперь мы смело дотрагивались до нее всем телом, она судорожно прижималась и застывала, оставаясь в таком состоянии часами, компенсируя годы пренебрежения к себе.
Нас окружает черствость. Болезни. Супружество мертво. Случайно родятся дети, через много месяцев после судороги вожделения, когда упоение уже отлетело и автор отказывается от авторства. Больницы переполнены, приюты, похоже, родят сами. Каждый вечер тревожно звонят колокола в костеле. Скорая помощь мчится на вызов. Мы ничего не скрываем. Двери в Дом всегда остаются открытыми, там нет ни ключа, ни замка, а ручку заменяет крючок, используемый в случае сквозняка. На окнах нет занавесок, а если развешены простыни, то это от солнца. К нам приходил староста и читал мораль относительно обязательной прописки. Зав. отделом просвещения искал здесь детей школьного возраста, которых мы должны были принести в жертву школе. Куратор-опекун не хочет понять, что если кто и учит, так это мы. Староста, занятый регистрацией, так и не заметил, что факт пребывания в Доме реальнее любой прописки. Нам не нужна для этого печать в паспорте. Мы сами себе паспорт.
Анна родила мальчика, я нигде не видел такой преданной матери. Родила без осложнений, из поколения в поколение мы культивируем искусство родовспоможения. Видели б ее художники, когда она садилась с ребенком на ступеньках и кормила молоком без добавок из соски, те самые художники, что в течение веков пытались нарисовать Дитя, придав ему формы в соответствии с текущей модой, так что раз он получался жирным пончиком с пухленькими ручками, а другой — стройненьким скороходом, бегающим еще до того как научился ходить, то он — младенец, заросший темным волосом, а то — лысый мальчик с лицом семилетнего ребенка. Казалось бы, что младенцы больше походят друг на друга, чем взрослые, но в нашей агиографии как раз Дитя представлено большим количеством видов, чем взрослый, всегда один и тот же, все в той же самой лодке, с волосами неизменно черными, с сердцем, открытым для трансплантации.
Однако какой-то завистник увидел эту картину и донес. Меня осудили за контакт с несовершеннолетней. Мне самому хотелось забрать у Анны ее худшие годы — не за это ли боролись мы с самого начала, да и результат ведь был хороший? После совместной медитации мы решили немедленно выехать, чтобы остальных не подвергать очередным проверкам. Мы отвыкли от одежд, быстренько надели что-то, что соответствовало царившему за стенами Дома времени года, взяли дореформенные еще деньги и старые документы, удостоверяющие неизвестно кого. В отличие от того, что было в Книге, Дитя здесь находилось под опекой сестер, да и те тоже были не без призора.
Самой плохой оказалась первая неделя, мы передвигались по ночам пешком, а дни проводили в крестьянских усадьбах, среди животных, и не исключено, что при этом мы лечили их от того, с чем не справлялась ветеринария. Как только вставала заря, еще морозная, и пар, шедший от шерсти, смешивался со стелившимся по земле туманом, мы прятались. Только уйти куда подальше из тех мест, где все нас узнавали, кланялись, приветственно тянули руки, лишь бы их коснулись (многие из выздоровевших лезут по многу раз, как фармакоманы, многие приходят в целях профилактики с надеждой, что сделаем им нечто вроде прививки), выказывали искреннюю благодарность, и я не сомневаюсь, что на столе районного прокурора вскоре появились бы новые доносы, сразу приобретшие бы силу неопровержимых доказательств. Ели мы мало, черствый хлеб, что собирают для скотины, пили пенное парное молоко из металлического подойника, как телята.
На седьмой день, когда мы прятались, нас обнаружил хозяин и принял за бродяг. Ничего удивительного: мы, грязные, должно быть, так и выглядели, Анна непричесанная, а я, хоть и заросший, но пока без бороды. Схватился он за вилы и прямиком на нас, того и гляди, подцепит, как навоз. Выхода у меня не было, придержал его левой рукой, а правой — лишил чувствительности, анестезиолог потом все удивлялся, откуда в деревне средства, которых и в городе-то не хватает для операций. «Ничего с ним не станет, проснется еще здоровее, чем был», — успокоил я Анну. Тем временем мы умылись, посвежели; съели приличный завтрак за столом, впервые за неделю. Я нашел какую-то одежду, штаны слишком широкие и слишком короткие, что поделаешь, я выглядел как конфликт упитанности и роста. Потом накормили собаку, которая скулила, дали корм и другим животным. На шоссе мы поймали попутку до города. Остановились в «Европейской» (не исключено, что в этот самый момент попали под проверку по картотеке Интерпола) — как отец и дочь, точно в извращенческом романе, этом образце аморальности. Мы предусмотрительно не оставались на ночь, отъезжая вечерним поездом на север или на юг, запад или восток, — я предпочитаю переждать до тех пор, пока следы основательно не сотрутся, а публикация о розыске не пожухнет и не станет выглядеть как довоенная листовка.
