"Вот это да, – изумленно подумала про себя Энцилия. – Интересненькие дела творятся в наших храмах! Похоже, что и в делах церковных до торжества Равновесия еще ой как далеко!"

Монсиньор Вантезе тем временем спустился со своей кафедры и, подхватив обеими руками изрядных размеров плетеную корзину, наполненную всякой всячиной, торжественно донес ее до статуи Тинктара и поставил к ногам божественного образа. Энси удалось мельком разглядеть среди содержимого корзины хлеб и колбасы, цветы и мёд… Потом что‑то, похожее на одежду, и какие‑то кожаные ремни вдобавок – то ли лошадиную упряжь, то ли просто мужицкий поясной ремень с пряжкой. Последним, что она смогла различить, была пара блеснувших клинков. Большие ножи, наверное. Или миниатюрные мечи?

Неспешно возвратившись на свое возвышение, первосвященник снова взмахнул рукой, и зал снова заполнился звуками органа. Но сейчас к нему присоединились уже и голоса жрецов и жриц храма. Первыми вступили низкие женские – альты, среди которых мощным и глубоким тембром выделялась сестра Тиоресса: она стояла на хорах в первом ряду, и Энцилия ее сразу же приметила.

Мой Господь Тинктар,

Сокровенный Бог,

Я слагаю свой дар

У Твоих у ног.

И в этот момент хор расцвел красочной радугой голосов – мужскими и женскими, высокими и низкими, пронзительными и нежными, робкими и уверенными… Многоцветие слаженного звучания заполнило молитвенный зал целиком:

Невелик он пусть,

Но во славу Твою!

Я Тебе молюсь

И Тебе пою.

Теперь настал черед басов, и помещение буквально завибрировало, наполненное низкими гудящими звуками.

Господин в ночи,

Властелин во тьме!

Обо мне умолчи

И забудь обо мне

Но вот уже и высокие женские голоса – пронзительные сопрано участвующих в службе жриц – ворвались в звучание мессы, буквально ломая и сбивая с тона мужской хор:

В тот последний час,

В страшный день, когда

Ты обрушишь страны

И города,

Внезапно слаженность храмового хора сменилась яростным спором разных голосов, ведущих свои партии наперекор друг другу в такой сумятице, которая граничила уже с какофонией:

Все дворцы и башни

Ровняя с землей,

Усыпая пашни

Мёртвой золой

И сметая их

Полосой огня –

Ты на этот миг

Пощади меня!

И на этих последних словах прежняя мешанина звуков и разноголосица, словно по мановению руки всемогущего дирижера, снова свелась и слилась в идеальную гармонию, а прежние горестные стенания сменились уже торжествеными, радостными и светлыми тонами.

Дай мне путь земной

Завершить в свой срок

И пребудь со мной,

Мой Последний Бог.

Ниспошли мне дождь,

Ниспошли мне ночь,

Ниспошли мне мощь

Горе превозмочь,

Пока хор выпевал эти слова, две темные фигура в ритуальных плащах неспешно двинулась навстречу друг другу вдоль стен, одну за одной гася горевшие там маленькие свечи. И к тому моменту, когда хор завершал мессу, зал Сокровенного Постижения уже погрузился во мрак – за исключением статуи божества и корзины с дарами у ее ног: лишь они блестели в темноте, подсвеченные только пятью большими ритуальными свечами, обрамлявшими жертвенник.

Впоследствии, раз за разом возвращаясь памятью к своему посещению храма Тинктара и к этой службе, Энцилия постепенно осознала, что именно в этот момент, одновременно с угасанием свеч вдоль стен, она ощутила и угасание того давящего поля сопротивления, которое стесняло ее магические способности и которое с большим неудовольствием ощутила, едва лишь только переступив порог храма. Но тогда, слушая литургию, девушка была полностью поглощена звуками музыки, совершенно растворившись в мессе и забыв, казалось бы, обо всем на свете, включая и недавнюю просьбу монсиньора Вантезе. А служба тем временем близилась к окончанию:

Мой Господь Тинктар,

Завершитель дней,

Ты в моих трудах

Не препятствуй мне!

Да святится имя

Твое, мой Бог

И навек отныне

Восславься! Хокк!

И вот это магическое "Хокк!", которым всегда завершалось каждое хоть сколько‑нибудь мощное чародейское заклинание, но которое казалось совершенно неуместным или, по крайней мере, предельно неожиданным в храмовой церемонии, – оно словно спустило тетиву раскрепощенной магической силы волшебницы. Соединенный поток стихий воды и воздуха выплеснулся именно туда, куда смотрела сейчас Энси вместе со всеми остальными участниками церемонии, на единственное световое пятно в зале: жертвенные свечи у ног статуи Тинктара.

И они погасли.

Казалось бы, зал должен был погрузиться в абсолютную темноту… Но какой‑то новый, чуть розоватый свет неторопливо разгорался сейчас в помещении, выхватывая из темноты стены, фигуры жрецов, божественный образ – с каждым мгновением всё ярче и всё сильнее. Так, замечательно, но где же источник этого свечения, откуда оно берется? Ведь его преосвященство, коротко рассказывая о чине Подношения Даров, ни о чем таком не упоминал…

Энцилия обвела взглядом весь зал в безуспешном поиске светильника – и внезапно похолодела от ужаса: свет исходил из нее самой! А точнее – от подаренного Ренне чжэнгойского "Талисмана сплетения сфер", который на коротенькой цепочке висел сейчас у волшебницы на шее, почти под самым горлом. "Как раз у четвертого шаккара" – вспомнились ей давешние объяснения Юрая. – И что же мне теперь делать?"

Зато перед жрецами, похоже, вопрос "Что делать" не вставал. От группы хористов медленно отделились и направились к замершей Энцилии две фигуры: сестра Тиоресса и молоденький паренек, едва ли не мальчишка, который во время мессы выделялся своим сильным, высоким и чистым голосом. "Кажется, его зовут Берех, и он первый певчий храмовой капеллы, если я ничего не путаю…" Наконец, дойдя до волшебницы, эти двое опустились перед ней на колени и припали губами к ее ногам в жесте предельного почитания и поклонения.

Занавес…

… опустился перед глазами Энси, и она на какое‑то время отключилась.

24. Протоколы чжэнских мудрецов

Сегодняшняя ночь в Срединном Чжэне удалась на славу: она была по‑своему теплой, нежной и даже, можно сказать, бархатистой. Конечно, большинство цветов уже успело отцвести, да и те немногие оставшиеся, которым еще доставало скупого тепла поздней осени, по ночному времени уже захлопнули поплотнее свои чашечки. Также и деревья – они стояли сейчас практически обнаженными, сбросив былую роскошную листву…

Но двух мужей, неспешно прогуливающихся по тропинкам просторного ухоженного сада, это нисколько не смущало. Им и так было чем сейчас полюбоваться – для этого стоило лишь поднять головы к небу.

– Поразительное зрелище, не правда ли, учитель? – сказал тот из мужчин, что был помоложе.

– Да, Нгуен, ты прав: картина поистине непревзойденная в своей красоте и достойная кисти великого живописца. Я ведь долгую жизнь прожил, не раскрою большого секрета твоему сиятельству! – На этих словах старик лукаво рассмеялся, но потом неторопливо продолжил свою мысль. – Многое на своем веку повидал. Поначалу постигал высшую мудрость магических искусств, ну а потом, после известных событий и возвращения в Чжэн‑Го, оказался на какое‑то приобщён и к сокровенным храмовым тайнам… Но есть все‑таки некое непостижимое, высшее значение в этом нисходящем с небес огненном потоке, в том пиршестве звездопада, что приходит к нам с завидной регулярностью в конце всякой осени. Сокровенный знак мироздания, смысл которого так и не смогли доныне постичь ни высшие маги, ни жрецы обоих богов…

Пожилой собеседник Нгуена на какое‑то время остановился, пережидая усталость и одышку: в своем нынешнем, весьма почтенном возрасте он был уже не настолько прыток, как в былые годы – лет эдак пятьдесят тому назад – чтобы резво скакать в темноте между камнями сада.

– А ты знаешь, малыш…

Посметь назвать "малышом" его сиятельство Нгуена Эффенди, несменяемого члена Конклава и верховного мага Государства Чжэн‑го?! Со стороны любого другого смертного это было бы неслыханной наглостью. Но мастер Шуа‑Фэнь мог себе такое позволить – не столько даже по праву старшего, скольку по праву учителя. Ибо когда‑то, в давнем прошлом, именно он вкладывал азы волшебствования в не по годам светлую голову юного студента Нгуена.