Хоть молчи, как рыба, хоть волком вой,

Хоть вампиром точи клыки.

Не найти покоя – уж видно, такой

Мне богами прочерчен путь.

Так что пей, бродяга, играй и пой!

Но однажды когда‑нибудь,

Обойдя все страны и берега,

Размотав серебро души –

Я вернусь в Фанхольм, я уйду в снега

В направлении свейнских вершин.

Бородатый гном заметёт мой след,

И – на счастье или на беду –

На порог того дома, которого нет,

Я в свой смертный час упаду.

Именно в этот миг, с окончанием песни, до размякшего волшебника дошла, достучалась наконец та фраза, та строка баллады, на которую ему следовало бы обратить внимание сразу же, едва услышав: "О эльфийская дева!" И, пока певец раскланивался под одобрительные выкрики посетителей и под хвалебный стук кружками по столам, Юрай наклонился к Зборовскому:

– Влад, мне обязательно надо переговорить с этим бардом. И чем быстрее, тем лучше. Ты сможешь пригласить его к нам за стол так, что он не откажется?

– Обижаешь, начальник! – усмехнулся барон и без спешки, но решительно поднялся из‑за стола.

…

Владисвет барон Зборовский был дворянином во всех отношениях достойным, и слова у него не расходились с делом. За то время, пока Юрай прогулялся до отхожего места и обратно, светловолосый песнопевец уже успел прочно обосноваться за столом энграмских путешественников. Прямо перед ним на столе угнездилась большая кружка с пенистым светлым пивом, а по соседству с ней – немалых размеров блюдо со щедро наваленной на него всякой всячиной: краем глаза Юрай смог разглядеть куски курицы, и ломти кабаньего мяса, и мяса телячьего, и еще какого‑то, совершенно незнакомого ни на вид, ни на запах. Неужто медвежатина? И все это было обильно засыпано жареным луком и лапшой. Сами‑то они с бароном особенно не шиковали, питались сытно, но скромно. А тут… От эдаких разносолов отказаться было действительно невозможно.

Оказалось, впрочем, что Владисвет завлек гусляра к ним за стол не только обильным угощением.

– Так вы говорите, ваш‑милсть, что едете прям от Алатырь‑города?

– Ну, положим, путь наш пролегает от Энграмского княжества, от самого Вильдора. У его преподобия…

Зборовский слегка привстал, приветствуя подошедшего товарища и как бы представляя его музыканту.

– Да, кстати, достопочтенный Юрай, познакомьтесь: наш певец и повелитель струн, маэстро Пелле!

– Ну вы уж скажете, ваш‑милсть! Какой из меня маэстро? Так, простой скальд, гонимый пò миру изменчивым ветром вдохновения! – Пелле лицемерно смутился и поглубже утопил свои губы в пивной пене.

– Ах, полно, маэстро, не прибедняйтесь!

– Готов подтвердить, – подключился к разговору Юрай. – Преклоняюсь перед вашим талантом.

– Так вот, дружище, – продолжил Зборовский, – едем мы из самого Вильдора, светлой столицы Энграмской. И путь держим в Островской скит: у его преподобия, видишь ли, случилось тут неотложное дело к тамошнему настоятелю. Богословское, сам разумеешь. Ну а уж по пути грех было не завернуть в Алатырь‑город. Как было не глянуть на ваши диковины, коли случай подвернулся! А ты что же, теперь в столицу податься решил?

– Да и сам я не знаю, куда направляюсь, ваш‑милсть, а только вот обрыдло мне в Свейне. В дальние края потянуло, дык. Новые люди, новые песни. – Пелле снова отхлебнул пива из кружки. – Вот и про вас, может, балладу сложу, коли вы мне про свой путь расскажете.

– Ну, мы‑то как раз за дешевой популярностью не гонимся, легкой славы не взыскуем, – усмехнулся Зборовский и отхлебнул своего вина.

– Зато вот про эльфийскую деву у вас замечательно получилось, – преувеличенно восхищенно произнес Юрай, одновременно бросая выразительный взгляд на Зборовского.

Барон недаром слыл искусным дипломатом: намек товарища он понял мгновенно, да и в искусстве провокации изрядно поднаторел.

– А что же, маэстро, фантазия у тебя поисчерпалась, что больше таких историй, как про Вайниэль, не сочиняется?

Глаза музыканта полыхнули огнем.

– А вот это вы, в'ваш‑милсть, понапрасну сказали! – медленно и с заиканием произнес он, явно удерживаясь изо всех сил, чтобы не вспылить и не наломать дров перед двумя господами.

Пелле отставил в сторону кружку и встал, крепко опираясь на столешницу обеими руками. Он распрямился, выставил вперед грудь и гордым зычным голосом провозгласил:

– Я, изволите ли видеть, скальд. Истинный скальд, господа хорошие, а не какой‑нибудь там сочинитель! Ни один из скальдов, да будет вам известно, историй не сочиняет. Мы поем испокон веков только о том, что видели сами или от верных людей слышали, которые своими глазами видели.

– И что же, деву Вайниэль ты тоже сам видел? – В голосе Юрая звучали в равной степени заинтересованность и недоверие.

– Видел, ваш‑п'подобие, не сомневайтесь.

И на этих словах Пелле словно бы потух. Он скривился лицом и снова сел, скоренько опустошив свою кружку, а после этого выразительно посмотрев на Зборовского. Тот немедленно махнул трактирщику, требуя новый кувшин пива.

– Увидел вот, и сам теперь не знаю, радоваться мне или плакать, – уныло и почти растерянно добавил скальд и после этого надолго замолчал. Наконец, поднесли свежей выпивки, и музыкант, сделав новый глоток, приступил к неспешному рассказу.

– Шел я тогда, значит, от Двурога к Аптекарю. Ну, дорогу к Двурогу покажет вам каждый: любой из Фанхольма…

Пелле запнулся на мгновение, подыскивая рифму к неожиданно возникшей стихотворной строчке, а потом с радостной улыбкой докончил:

– Любой из Фанхольма там был хоть однажды! Хм, а неплохо получилось, да? Ну так вот, значит. Двурог – это высокая гора, которая царит над Фанхольмом и видна отовсюду. Направо от нее будет Сестра Яарви, она поменьше и с покатой вершиной, похоже на бабью голову в платке. Оттого так и называется, а еще там два уступа есть, будто бы сиськи у неё. Ну а следом идет уже и Аптекарь, вроде как человечек сгорбленный. Там диковинный мох на уступах растет, ну вот я и хотел его набрать, чтобы попробовать сварить Мёду Поэзии.

– А что, разве Мёд Поэзии – это не россказни и легенды? Вживе бывает? – в Юрае моментально проснулось любопытство прежнего знахаря и травоведа.

– Да я и сам теперь так думаю, что враки это всё, – разочарованно произнес Пелле. А раньше молодой был, глупый… Так вот, когда от Сестры Яарви к Аптекарю идешь, там по левой стороне как раз Эльбенборк и открывается. Высокая такая гора, красивая, и вся в снегу. И всяк про нее слышал, а есть и те, кто сами видели: мерещится там порой на полувысоте что‑то неясное – то ли снежный карниз на ровном месте, то ли постройка какая… Но всегда едва различимо, словно сквозь туман. А тут дернул меня тролль голову налево повернуть! Смотрю – ну настоящий дворец, сияет, блестит, и никакого тебе тумана, чётко всё. Парадная дверь распахнута, а на пороге – Она!

Певец отчаянно помотал головой, словно стряхивая наваждение.

– Волосы серебрятся, глаза голубые сияют, и вроде как манит: "Иди, мол, ко мне!" Ну я и рванул, как очумелый. Не бегом, конечно, в горах не больно‑то побегаешь, но так быстро, как только смог. Иду, иду, и остановиться не могу! А она ничуть не приближается, сколько не иди. Ну, а потом дорогу снегом стало засыпать на глазах. Дунуло раз, дунуло второй, и вот уже не видно ничего, только круговерть снежная. Тут я вроде как опомнился и стал назад выбираться. Пока до избушки на склоне Аптекаря добрался, где я как раз переночевать собирался, так закоченел весь.

Пелле снова вздохнул и передернул плечами, словно от холода.

– Вот и весь сказ, ваш‑п'подобие. Только нет мне теперь покоя; и днем, и ночью стоит она у меня перед глазами, эта Вайниэль. Потому и решил я в дальние края податься, подальше от Двурога. Может, и сотрется она из башки, если чего нового побольше насмотришься?

– Ну, спасибо, дружище, потешил ты нас своим рассказом! Так значит, от Фанхольма к Двурогу, там направо, и по левой стороне этот твой Эльбенборк?