Роскошные носилки с восемью носильщиками-лузитанцами в полушелковых фиолетовых одеждах, вместе с блестяще разодетыми рабами, были подарком императора его безгранично любимой Актэ.
Он сказал ей об этом, когда они вместе уселись на мягких подушках и задернули фиолетовые занавеси так плотно, что без особого усилия никто не мог заглянуть в носилки.
Она поблагодарила его горячим поцелуем, но так, что он понял, насколько ничтожен его драгоценный дар в сравнении со счастьем быть с ним и обладать его любовью.
Вдруг вся покраснев, она припала к его груди, погладила его по щеке и вполголоса сказала:
– Мы теперь точно настоящие муж и жена, правые перед Богом и законом! О, Нерон, это было бы божественно… Я, рядом с тобой, на римских улицах! У меня кружится голова при одной этой мысли. Позволь мне еще немножко отдернуть занавес! Мое покрывало так плотно, что меня нельзя узнать!
– Как желаешь, – отвечал император. – Твой голос для меня – голос судьбы.
– Так лучше виден цветущий Рим, и чудные дворцы, и граждане в ярких тогах… Вот почти перед нами вьется Авентинский холм с храмом Дианы, а дальше, левее, длинный Яникулус. Как красиво граничат со светом темно-синие тени! Скажи, мы пройдем по форуму? Мне хотелось бы посмотреть на твое царственное жилище и вообразить себе, что и я имею право переступить за порог Палатинума!
– Ты имеешь это право, Актэ!
Она закрыла ему рот рукой.
– Не говори! Довольно того, что я вытеснила несчастную Октавию из твоего сердца! Этого более, чем довольно! Но я лучше умру, чем соглашусь на… Нет, Палатинум – храм невинных, и я скорее готова принять жесточайшую смерть у ног Октавии, чем оказаться угрозой для нее в ее собственном доме.
– Не говори так безрассудно! А если бы она сама возымела намерение отказаться от этого святилища и удалиться, оставив меня одного среди этой кесарской пышности?
– Она не сделает этого! Но мы сворачиваем… Это Via Sacra… А там, осеняемый храмом Диоскуров, поднимается к небу величавый дворец императоров, дворец моего страстно любимого Нерона!
Вдруг она откинулась назад.
– О, какая досада!
– Что с тобой? – спросил император.
– Это был Паллас, доверенный императрицы-матери. Он прошел мимо самых носилок и узнал меня.
– Но ты закутана, как египетская волшебница.
– Не совсем так, а у Палласа зоркие глаза. Я тебе рассказала уже…
– Да, ты рассказала мне, что и он поднял взор на небесную Актэ. Как несчастлив должен быть он! Я сожалею о нем от всего сердца.
– Все равно, он узнал меня, и я боюсь…
– Чего же, моя робкая лань?
– Что он повредит нам…
– Разве я не император?
– Конечно… Но именно как император ты имеешь уже довольно врагов, и я считаю излишним создавать новых недоброжелателей среди частных лиц, – в особенности же из таких, как этот угрюмый, мрачный Паллас.
– Ты несправедлива к нему. К тому же если он и узнал тебя, то почему он знает, кто твой спутник? Будь уверена, что его подозрения о моей любви к отпущеннице Никодима были лишь мимолетным предположением. Он ищет своего соперника в другом месте. Клавдий Нерон, конечно, сумеет помешать ему коснуться даже волоска на твоей золотистой головке.
– Ты прав, – прошептала Актэ. – Великий Боже, как здесь чудесно! Все Марсовое поле превратилась в один цветущий сад! Там платаны и дубы, здесь огненные цветы среди лужаек.
– Видишь ты громадные К.Н.Ц. перед колоннами мраморной галереи?
– Это значит «Клавдий Нерон Цезарь», – с восторгом вскричала Актэ. – Вся роскошь и весь блеск мира кажутся мне существующими только для того, чтобы чествовать тебя, мой единственно любимый!
– А посреди этой роскоши ты все-таки единственная жемчужина, дающая мне истинное счастье.
– Правда ли это? – лукаво взглянув на него, тихо спросила она.
– Такая же правда, как то, что майское солнце сияет теперь над нашими головами, а вечная весна цветет в наших сердцах! Актэ, Актэ, я не могу выразить словами, как я неузнаваемо изменился с тех пор, как ты любишь меня! Теперь я понимаю природу и самого себя; вечное желание, наполняющее мир, для меня не загадка больше. И я убежден, что это желание – жажда и стремление к счастью – есть единственное плодоносное зерно нашей жизни. Жизнь – любовь; жизнь – желание. И разве чему иному учите вы, назаряне, переносящие это желание даже за порог смерти, где вы надеетесь найти вечную жизнь и вечное счастье?
Актэ слушала с невыразимой любовью, припав к его плечу закутанной в покрывало головкой.
– Вот палатка египтянина, – уже другим тоном заговорил Нерон. – Сколь тяжко воспоминание о том, как дерзко распорядился твоим счастьем лукавый Никодим! Возмутительно! Мудрый и справедливый человек упустил из виду лишь то, что чистое сердце девушки не продажный товар, а сокровище, отдаваемое ею самой по свободному влечению…
– Нет, не по свободному влечению, а под ярмом непреклонной любви. О, я любила тебя до безумия… Если бы тогда ты взял меня за руку, я слепо пошла бы за тобой на край света…
– Да, я упустил случай… – огорченно заметил Нерон, но тут же весело прибавил: – Безумец я! Обладая всем, я еще пускаюсь в сетования! Будем наслаждаться настоящим, Актэ! Печальные мысли безумны при взаимной любви. Да, вот палатка египтянина, но теперь я смеюсь над ней! Разве я не в тысячу раз счастливее, чем был прошлой осенью? Разве теперь я не знаю того, что ты любишь меня, о чем тогда не подозревал?
– Мне нравится, когда ты такой! Смотри, какой блеск и сияние среди аллей! Повсюду я вижу моего возлюбленного, в мраморе, бронзе, серебре, золоте – и повсюду он один и тот же, достойный обожания Геро. У тебя прелестнейший рот, какой я когда-либо видела. Чудные губы, созданные для поцелуев, для песен и красноречия. Нерон, я с ума сойду от самомнения и гордости. Во всем обитаемом мире звучит твое божественно-сладкое имя… – Нерон! – шепчет лузитанец и почтительно преклоняет колени перед твоим изображением. – Нерон, – раздается в Азии и в Африке. – Нерон, – слышится в Галлии и по ту сторону границы, у германцев…
– Которые, однако, ни в каком случае не преклоняются перед статуями императора!
– Нет? Почему нет?
– Потому что они свободный народ и не посылают свои войска следом за римскими орлами.
– Но ты еще недавно показывал мне из верхней комнаты нашей виллы хаттского вельможу в римском вооружении?
– Это был Гизо, сын хаттского вождя Лоллария. Гизо служит у нас, чтобы научиться римскому языку и военному искусству, впоследствии применив свои познания у себя на родине.
– Ты позволил ему это?
– Почему нет? Если бы я запретил, то не было бы это похоже на то, что римская империя боится своих соседей германцев?
– Ты прав, я не подумала об этом.
– К тому же этот молодой хатт уже щедро вознаградил нас за то, чем мы ему были полезны, оказав нам большие услуги в борьбе с восставшими парфянами на востоке и еще двумя северными сарматскими племенами, не проявлявшими ни малейшего уважения к римскому величию.
– Как счастлива была бы я, если бы могла разделять с тобой все твои дела! – вздохнула Актэ.
– Разве ты не примечаешь, что я сам перестал серьезно относиться к ним? Ты и красота природы – вот мой мир, мое настоящее и будущее. Взгляни как внезапно засияла вершина старого храма Минервы! Солнце склоняется к западу, и сама богиня мудрости как бы выражает мне одобрение этим снопом лучей своего рассеивающего мрак светила!
– Да, настоящее и будущее! Сегодня же вечером мы выпьем за процветание… Но скажи, кто эта роскошная женщина в носилках рядом с красивой уроженкой Востока? Носилки бледно-красные, а носильщики в темно-желтых одеждах?.. Она прекрасна, но пламенный взгляд ее глаз пугает меня…
– Ты никогда не слыхала о Поппее Сабине, супруте Ото, друга моего детства?
– Как же, как же… Но смотри, как она глядит на тебя! Она тебя узнала! Ее гордое лицо на мгновение исказилось гневом.
– Что ты делаешь?
– Придерживаю занавеску, пока мы пройдем…