Ударом по клавише я отправил электронное послание в корзину и позвонил матери Лелии, единственному человеку в Лондоне, без голосовой почты. Гудки продолжались до тех пор, пока «Би-ти»[53]не отрубила звонок.

Никогда еще я не мастурбировал так яростно, как в те дни. Никогда еще я не ходил с такими грязными волосами и не оставлял так много денег в закусочных, где продают готовую еду навынос. Так много я не спал со студенческих времен. По ночам я, как лунатик, бродил по квартире, оглашая ее криками, и валился в постель, изнывая от боли, потея и заворачиваясь в простыню, которую решил не стирать до тех пор, пока ко мне не вернется Лелия.

Я продолжал звонить матери Лелии, но ответа так и не дождался. Я писал ей. Часто я рано утром садился на метро и ехал туда, чтобы встретиться с ней, выходящей из дома, и потребовать объяснений, но безрезультатно. Начал подозревать, что она уехала куда-то в другое место. Мать Лелии, всемогущая Джоан, неизменно отказывалась говоритьмне, где находится ее дочь или что с ней происходит, даже если я успевал перехватить ее утром, когда она уходила на работу. У Лелии все «хорошо», она «в безопасности», вот и вся информация, которую я от нее получал. Лелия — моя жена и носит нашего ребенка, говорил я ей в ответ. Вопреки обычной сдержанности престарелая мадам бросала на меня испепеляющий взгляд и уходила на работу. Я смотрел ей вслед с болезненным и вымученным восхищением и возвращался через университет, на тот случай, если Лелия была там, но так и не встретился с ней.

Ее мобильный телефон почти всегда был выключен. Я слал ей эсэмэски, я донимал ее мать, звонил ее тете, на кафедру, немногим ее друзьям, которые оставались оскорбительно вежливыми, и приезжал в университет, но семестр уже закончился, поэтому, когда я видел пустые коридоры и разложенные бумаги, мной овладевало отчаяние. Я даже опустился до того, что обратился к ее сторожевому псу Энзо. Снова умолял ее мать; ругался с ее подругой Сюзанной; звонил на кафедру, где недовольный дежурный администратор вежливо отказывался отвечать на мои вопросы.

— Я же просила тебя оставить меня в покое, — неизменно говорила она, когда мне пару раз удавалось поговорить с ней по телефону. Голос у нее был уставший, такой, что мне становилось страшно.

— Где ты? — кричал я в трубку. — Как у тебя дела? Как ребенок?

— Пока, Ричард, — всегда отвечала она и отказывалась продолжать разговор. — Пока, милый, — один раз сказала она, отчего бешено забилось сердце.

Постепенно квартира сделалась похожей на помойку. Горы бумаг и всяческих дурацких вещей на столе, которые теперь стали так дороги мне, что я не мог на них смотреть, превратились в плато, усыпанное мусором. Сухие листья растений лежали вперемешку со счетами и рекламными буклетами, которые, как магнит, притягивали к себе пыль, штукатурную крошку и какие-то ломкие хлопья непонятного происхождения. Груды бумаг, которые всегда загромождали лестницу, стали жить своей тайной жизнью, как сорняки, угрожающие запутаться у меня в ногах. Ночью мне приходилось вспоминать запутанный маршрут, чтобы пройти по лестнице: сначала два шага, потом нужно, держась узкого прохода, схватиться за перила и перепрыгнуть через пачку бумаг. Однажды я поскользнулся, выругался, больно ударился большим пальцем ноги. Сел на лестницу и расплакался, как безумный.

Моя дорогая мать, чувствуя, что что-то не в порядке, стала названивать мне, и в конце концов я признался ей во всем, откровенно и многословно. Как я ждал ее звонков; как хотел услышать ее тихий встревоженный голос; ее советы, которые были для меня и всем, и ничем одновременно; и даже ее отказ сочувствовать моей панике. С таким же трепетом я когда-то ждал ее многословных открыток, когда по обмену ездил в Германию, где на какой-то вонючей, Богом забытой ферме только то и делал, что курил и возился с мотоциклами.

Так прошла неделя. Каждый раз, приходя домой, я первым делом бросался к телефону и звонил 1471, потом обыскивал рабочий стол Лелии в поисках телефонных номеров, вздрагивал, обнаруживая все новые свидетельства тех времен, когда мы были влюблены, и не чувствовали под собой ног от счастья, и нам не за что было стыдиться. Я звонил другим ее старым знакомым, и мои попытки что-либо разузнать в непринужденной форме мне самому казались абсолютно фальшивыми, наконец я потерял всякую гордость, стал плакаться и раскрывать душу перед почти незнакомыми людьми. Каким-то образом в моем лице мазохизм удачно соединился с мачизмом, так что был момент, когда я даже получалопределенное удовольствие от всей этой ситуации, и в результате меня даже начали жалеть. Я звонил и другим родственникам Лелии, которых было удивительно немного и которые были разбросаны по всей стране. Они предпочитали, чтобы их называли тетями, двоюродными братьями и сестрами, даже если приходились ей очень дальними родственниками, но мне они ничем помочь не могли, и лихорадочные поиски ничего не принесли. Когда у меня появлялось свободное время на работе, я направлялся прямиком в университет в надежде, что она решит вдруг заглянуть в свой кабинет, но эти походы заканчивались либо неприятным разговором с секретарем факультета, либо бесцельным ожиданием перед закрытыми электронными воротами библиотеки Сенат-хауза.

Она сама позвонила мне.

— Честно, Ричард, мне на самом деле нужно какое-то время побыть одной, — сказала она, после чего задала вопрос о моем здоровье и своей почте.

— Где ты? — поспешил спросить я.

— У подруги. У меня все хорошо.

— И как долго ты собираешься пробыть у нее?

— Не знаю, — ответила Лелия, и этот ответ лишь усилил боль, которая пронзила меня, как только я услышал в телефонной трубке ее сдержанный голос.

— Послушай… — порывисто начал я, но было уже поздно.

Я подошел к кровати и рухнул лицом вниз на матрас, разинув рот в подушку, но даже тогда, когда я оплакивал Лелию, где-то глубоко внутри теплилась мысль: теперь я могу получить Сильвию. Впервые я имею право привести ее в свой свинарник и тупо оттрахать.

Где ты? Любимая моя, я так по тебе скучаю.

Ее тень не оставляла меня, провоцируя приступы сексуального неистовства. Доведенная до отчаяния крайняя злость, направленная на нее, оборачивалась противоположной крайностью: у меня стали возникать мысли, что я, возможно, мог бы жить с ней, мог бы связать свою судьбу с этим странным и коварным существом, обладающим прекрасныммаленьким телом, которое возбуждало меня и пленило мой разум. По утрам я содрогался от подобных мыслей. Все, что я хотел, — это вырвать ее с корнем из своей головы и жизни. Но, каковы бы ни были мои желания, сама Сильвия Лавинь, как МакДара и Лелия, исчезла.

Все чаще я стал встречать ее имя в чужих газетах. Мне в руки попалась новая антология рассказов, которую прислали к нам в редакцию, ее имя значилось и там. Я швырнул книгу на пол и бросился наверх к Питеру Стронсону.

— Что с Сильвией Лавинь? — задыхаясь, спросил я.

— С Сильвией Лавинь? — переспросил он, стараясь оставаться невозмутимым. — Она готовит для меня Этвуд[54].По-моему.

— Ну, это ненадолго.