— С кем?
— С Питером Стронсоном. Литературным редактором.
— А. Я просто поговорила с ним.
— О работе?
— Да.
— Больше так не делай.
— Почему?
— Меня это раздражает, — сказал я.
— С чего бы это?
— Я не хочу, чтобы этот ублюдок печатал тебя. Еще больше я не хочу, чтобы он с тобой разговаривал.
— Но ведь и стобойразговаривают другие. Тыпринадлежишьи другим.
— Верно, — согласился я. Наши руки коснулись.
Маленькая ладонь нащупала мою руку под столом. Это принесло мне неслыханное удовольствие. Из человека я превратился в некую простую форму, наделенную жизнью, контейнер для ее причуд. Я сжал ее ладонь, потом прошелся по ней кончиками пальцев.
— Ты женат…
— Почти, — сказал я, повесив голову, словно скрепя сердце соглашаясь с очевидным.
— И она милая девушка. Мне нравится. Напомни мне, как ее зовут. Ле…
— …лия.
— Да.
Помолчали.
— Я думал о вас, сударыня, — сказал я. — Много.
Она отдернула руку.
— Я тоже думала, — отозвалась она, смотря прямо перед собой. — Думала о тебе, хотя не должна была.
— Не должна была? Или не следовало бы? — глупо переспросил я.
— Ты сам знаешь ответ.
— Да, но….
— Как это трудно. Понимаешь, когда наконец находишь это понимание, когда двое людей начинают узнавать друг друга…
«А мы начинаем?» — захотелось мне спросить. Или это просто мне показалось, что начинаем? Чувствуешь ли ты то же, что и я?
— Помнишь тот вечер, когда мы впервые встретились? — спросила она.
— Я тогда напился, — сказал я. — Я помню, как ты… По-моему, я видел тебя в коридоре. Но ты же не про это спрашиваешь, верно?
— А я тебя запомнила, — сказала она. — Очень хорошо. Ты мне показался очень смешным. Ты много говорил. И показался мне красивым.
— А ты мне кажешься… прекрасной, — произнося эти слова, я понимал, что это правда. На ее лице не дрогнул ни один мускул, словно она привыкла слышать о себе такое.
Я приобнял ее одной рукой, и она, поколебавшись, подалась ко мне, но холодно, без страсти. Моя рука покоилась у нее на талии, а Сильвия так и сидела, с прямой спиной, как будто до этого я никогда не прикасался к ней и она была согласна терпеть это. Обычное для нее чередование душевности и холодной сдержанности, естественно, зацепило меня и разозлило. Но все же я почувствовал в ней какую-то боль, грусть, которые подталкивали меня.
Сильвия говорила. Смотрела перед собой и говорила, так же витиевато и легко, как и писала, и постепенно я перестал слышать что-нибудь, кроме ее простуженно-хрипловатого голоса. Но она по-прежнему не двигалась. Потом я, сделав вид, что хочу взять сахар, которого тогда не употреблял, из упрямства и гордости убрал руку.
Она отвернулась от окна.
— Ты чего? — спросил я.
— Там человек, которого я не хочу видеть.
— Кто это?
— Он меня преследует, — сказала она с отвращением.
— Что?Кто? — удивился я.
— Да так… бывший.
— Бывший! — воскликнул я.
— Только не надо расспросов, — предупредила она, и ее полная верхняя губа изогнулась.
— Но яхочупоговорить об этом, — упорствовал я.
— О Ричард.
«В другой раз», — говорила она. Эти три слова, слетевшие с ее уст, прижатых к моей шее, прозвучали у меня в памяти неожиданно, как выстрел в тишине. Теперь мы снова сидим рядом, и этот раз настал.
— Но, — она продолжила свой прерванный монолог, — мы слишком плохо знаем друг друга. Я не знаю тебя, хотя в мыслях инстинктивно обращаюсь к тебе, когда мне нужно поделиться с кем-нибудь. Иногда я просыпаюсь среди ночи с очень странными мыслями, и мне начинает казаться, что я слышу твой голос. Я совершаю непонятные поступки, безумные…
Под шелест голосов таксистов я ждал, что она скажет дальше.
— Какие? — сказал я, не в силах думать ни о чем другом, кроме как об укусе в шею и прикосновению ее пальцев к моему бедру. Посмотрел на эти пальцы. Маленькие, изящные, неподвижные.
— Какие? — переспросила она. — Например, думаю, что названия дней недели окрашены в разные цвета. Из яблок в миске выбираю одно, а оставшиеся жалею. Мое сердце обливается кровью, если потом одно из них остается несъеденным, сморщивается и его приходится выбрасывать. Почему именно оно? Почему именно ему так не повезло?
В эту секунду мне на ум пришел образ викторианской девочки, ставшей изгоем, ее голос витал вокруг моих ушей, мягко переливаясь различными оттенками, так что я почтине понимал, о чем она говорит.
— Излишнее отождествление себя с неодушевленными предметами, — пробормотал я. — У меня такое тоже бывает, Сильвия, — снова вспомнил ее пальцы, поглаживающие мое бедро.
— Что ты! Не надо так говорить, — она толкнула меня локтем. У меня взыграли чувства.
— Нет, правда. И синэстезия. И воображаемые игры, чтобы чем-то порадовать себя в качестве награды за победу.
— А такое у тебя бывает, когда не расслышишь, что кто-нибудь сказал, и не переспросишь или поленишься перечитать что-то, что не совсем понимаешь, а потом начинаешь думать, а не будешь ли потом всю жизнь жалеть об этом? Ведь можно же просто попросить повторить или потратить пару минут и перечитать непонятный отрывок? Я никогда этого не делаю, хотя все время об этом думаю.
— Я тоже. Что это, дог или волк какой-нибудь только что пробежал по Хэмпстед-хит[35]?Стоит ли повернуть голову и посмотреть? Если не посмотришь сейчас, будешь ли потом всю жизнь гадать?
— Давай как-нибудь съездим в Хэмпстед-хит, — сказала она.
— А что? Давай съездим!
— Или просто так трахнемся, — добавила она.
Я застыл от изумления. Вокруг загромыхала посуда (горы белых глазурованных тарелок в облаках пара, которые того и гляди рухнут и разлетятся вдребезги), зазвучала какофония гортанных звуков.
Я кашлянул и повторил вслед за ней:
— Или просто так трахнемся.
