И тут Кимет как крикнет: вот дьявол… Крикнул «вот дьявол!», помолчал, а потом взял фарфорового кролика и давай трясти. И матери — ну где, где тут соль! Все утро на бантики убила, а что соли нет, так это пусть? Тут я вступилась за мать и сказала, что лично мне соли вполне достаточно. А соседка возьми и скажи, что она вообще не выносит, когда пересолено. Кимет точно ждал: а-а-а, теперь мне все ясно, одно дело готовить без соли, чтобы соседке угодить, а другое — морочить голову родному сыну, что все посолено. И насыпал столько соли в тарелку, что мать даже перекрестилась. Потом, наконец, поставил солонку на стол и, снова здорово, мол, все знают, что дьявол… Мать ему — хватит, уже голова кругом, а он точно оглох — кто придумал диабетиков — дьявол, кто же еще на такие козни способен? Ведь не зря у людей все соленое, пот, слезы…

И мне — вот лизни руку, увидишь, какого она вкуса. И пошел, и пошел про дьявола, а соседка так осторожненько ему — ну вы, как маленький, в дьявола верите. Кимет никакого на нее внимания, несет про дьявола, и делай что хочешь. Но мать не выдержала и повысила голос: ну хватит, замолчи! Словом, мы обедаем, уже половину всего съели, а Кимет ни к чему не притронулся, так и сидел. А потом снова: дьявол — это тень самого Бога, он везде, в растениях, в камне, в горе, в домах, на земле, под землей. Дьявол кем хочешь обернется, даже огромной черной мухой с синим и красным отливом. Эта муха летает по помойкам и свалкам и питается там всякой падалью и гнилью. При этих словах Кимет отодвинул от себя тарелку, ничего, говорит, есть не буду, кроме сладкого.

На Пасху он пришел обедать к нам и подарил отцу гаванскую сигару. А я принесла торт — полено, «цыганская рука» называется. За обедом Кимет только и говорил про то, какое дерево на что годится. А когда мы пили кофе, спросил меня потихоньку: как лучше, уйти сейчас или немного попозже. Я сказала — мне все равно. Но жена моего отца сказала, что молодежь должна веселиться, а не сидеть дома, в общем, в три часа мы ушли. На улице жарища, солнце печет, куда деваться? Ну, мы и пошли к себе на квартиру обдирать обои. Там застали Синто и Матеу, они рассматривали два больших рулона обоев, которые принес Синто. И Синто сказал, что знает одного мастера, который оклеит комнаты бесплатно, если Кимет достанет ему ножки для стола, новые, потому что старые источил жучок, да так, что стол вот-вот рухнет. И дети, как никого из взрослых нет, нарочно раскачивают этот несчастный стол, чтобы он поскорее развалился. Кимет с Синто сразу договорились.

Когда столовая была оклеена, на одной стене справа выступило пятно. Мы позвали того парня, который клеил, и он сказал, что не по его вине, пятно выступило позже, и дело, наверное, в самой стене, может там что лопнуло. Но Кимет уперся — пятно было с самого начала и надо было учесть, что там сырость. Матеу предложил сходить к соседям, может, говорит, у них с той стороны раковина, и тогда ничего не поделаешь. Все трое отправились к соседям, а те в крик: причем здесь мы, если на вашей стене пятно, в общем, дали адрес своего хозяина. Ихний хозяин сказал, что пришлет человека посмотреть, что за пятно, но никто и не подумал прийти, потом явился сам и сказал, раз мы попортили стену, нам самим и платить за ремонт, или пусть разбирается наш хозяин. Кимет сказал, что мы не обязаны. А наш хозяин и слушать не стал, я, говорит, заранее знал, что ваша возня добром не кончится, так что умываю руки. Кимет прямо взбесился, а Синто сказал, что по справедливости за ремонт надо платить пополам. Но соседский хозяин — ни в какую. Разбирайтесь, говорит, со своим хозяином.

— Раз это пятно из-за вашей сырости, с какой стати нам идти к нашему хозяину? И соседский хозяин сказал, что если мы думаем, что сырость с ихней стороны, то он в два счета докажет, что с их стеной все в порядке. Развернулся и ушел, а мы еще долго не могли успокоиться. И чего, собственно, было волноваться, доказывать, спорить, бегать туда-сюда из-за такой мелочи, такой ерунды — взяли потом и поставили к этой стене шкаф, и делов…

Каждое воскресенье мы ходили в «Монументаль» выпить вина и поесть чего-нибудь вкусного. И вот как-то раз к нам подходит человек в желтой рубашке и предлагает купить фотографии какой-то актрисы. Она, говорит, была королевой Парижа, а я — ее импресарио, эту, говорит, актрису любили короли и принцы, а теперь она совсем одинокая, всеми забытая и распродает вещи, чтобы свести концы с концами. Кимет послушал и послал его куда подальше. Когда мы вышли на улицу, Кимет велел мне идти домой, а сам собрался к одному сеньору, который решил подновить три спальных гарнитура. Я несколько раз прошлась по нашей Главной улице, все витрины разглядывала. Особенно ту, в хозяйственном магазине, где куклы выставлены. И какие-то нахалы увязались за мной и несут чего-ничего, а один, чернявый, подошел ко мне совсем близко и говорит — ну чудо, язык проглотишь. Будто я — пирожок к бульону. Мне даже совестно стало… Отец мой прав, не зря он говорил, что я уродилась слишком серьезная, строгая. А я, если по совести, вообще не знала, зачем родилась и зачем живу на этом свете.

VI

Кимет все говорил, что пора познакомить меня с мосеном^[18] Жоаном. И вот по дороге к нему он вдруг сказал, что за квартиру мы будем платить пополам. Ничего себе! Вроде, мы — просто друзья-приятели, и все… Дома из-за этого вышел скандал, потому что все мои деньги, которые оставались от тех, что его жена брала за питание, были у отца. Потом отец уступил, ладно, говорит, пусть пока платят пополам. И все-таки, как это Кимет сказал мне насчет денег, когда мы с ним шли к мосену Жоану?

Мосен Жоан, он точно весь из мушиного крыла, то есть не он, а его одеяние: черного цвета, но поблекшего, почти серого. Встретил он нас замечательно, а говорил — ну просто святой! Кимет ему чуть ли не с ходу — свадьба что? Прошла, и нету, и чем меньше денег уйдет, тем лучше. Если бы все это провернуть за пять минут, а не за десять — было бы здорово. Мосен Жоан, — он Кимета знал еще мальчишкой, — уперся ладонями в колени, подался вперед и посмотрел на него глазами уже затуманенными, в которых вся старость, все его годы скопились. Нет, говорит, ты не прав, дорогой. Супружество — это на всю жизнь, и тут надобно соблюсти все, что положено. Вот ты, говорит, в воскресенье стараешься одеться наряднее. А свадьба — это как великое воскресенье, и нужно, чтобы все честь по чести, торжественно. Если у нас не будет ни к чему почтения, значит, мы, хуже дикарей… А ты же, по-моему, не дикарь, а христианин. Кимет голову опустил, слушает, собрался было что-то сказать, но мосен Жоан остановил его рукой.

— Я вас обвенчаю, но главное — не спешите. Теперешняя молодежь куда-то спешит, жить торопится, вроде в ней бес засел. А чтобы жизнь была прожита по-настоящему, нельзя все делать впопыхах, наскоро. Невеста твоя захочет, думаю, пойти в церковь в белом длинном платье, а не в простом, пусть даже новом. Почему? Чтобы все видели, что она — невеста. Девушки, в них трепет чистоты… и на всех свадьбах, на всех венчаниях, которые у меня на памяти, все невесты были в белом.

Когда мы вышли на улицу, Кимет сказал: я его уважаю, он очень человек хороший.

Из дому я только и взяла, что односпальную кровать, больше у меня ничего не было. Синто подарил нам лампу в столовую, железную, с малиновой бахромой. Эта лампа висела на трех железных цепях, и они сходились в железный цветок с тремя лепестками. Я была в длинном белом платье, а Кимет весь в черном. Даже ученик его пришел и вся семья Синто — три сестры и два брата с женами. Мой отец тоже пришел, он должен был вести меня к алтарю. А мать Кимета была в черном парчовом платье, оно даже похрустывало. Джульета надела пепельное, кружевное, с розовым бантом. Да все очень нарядные! А жена Матеу, ее звали Грисельда, в самый последний момент осталась дома, плохо себя почувствовала, и Матеу сказал: это у нее бывает, не обижайтесь. В церкви мы были очень долго, и мосен Жоан говорил красиво. Про Адама и Еву, про яблоко и змея, про то, что женщина сделана из ребра мужчины и что Адам, проснувшись, увидел ее — она спала рядом, — и очень удивился, потому что Господь Бог ничего не сказал ему заранее. Еще мосен Жоан говорил про рай, какие там дивные ручьи и луга с мягкой травкой и голубыми цветами, а Ева, оказывается, как проснулась, сорвала голубой цветок и подула на него. Лепестки поплыли по воздуху, а потом упали, и Адам рассердился, что она зря загубила цветок. Адам — отец всем людям, и желал им добра. А все кончилось огненным мечом… Разве что добром кончается, тихонько сказала сеньора Энрикета, и я подумала, что бы сделал мосен Жоан, увидев ее картину, где лангусты с диковинными головами вылезают из бездны и забивают всех насмерть своими хвостами. Гости уверяли, что мосен Жоан никогда не говорил такой красивой проповеди, а ученик Кимета сказал, что когда венчалась его сестра, мосен Жоан тоже говорил и про рай и про Адама с Евой, и про ангела и про огненный меч… все в точности, только цветы, говорил, в раю желтенькие, а вода в ручьях по утрам — голубая, а вечером — розовая.