Сеньора, у которой голос хриплый, подошла к постели и погладила лоб покойной. Мы, говорит, увидели, что она кончается, обтерли ей лицо и руки, а мосен Элади успел причастить ее. И одели тут же, безо всяких хлопот, потому что у нее все заранее было приготовлено. Она нам показывала платье, оно в шкафу висело на вешалке с подушечками, чтобы плечи не вытянулись. И всегда говорила, что если будут одевать ее, когда она умрет, то никаких туфель не надо: раз мертвые снова приходят в этот мир, то ей хочется прийти так, чтобы ее никто не услышал, чтобы никого не потревожить. Кимет не знал, как их благодарить, а соседка, у которой сын садовник, сказала, они все ее очень любили, она была быстрая, как белочка, и к людям с добром. Бедная. Мы ей скапулярий^[31] новый надели, чтобы она в Царство небесное пришла довольная и прибранная. Да ее уж наверно, взяли туда…

Соседка, которая говорила меньше этих двух, поправила осторожно складки на ее платье и посмотрела на нас. Все молчали, и она сказала Кимету: ваша мама очень вас любила… и детей ваших. Но часто говорила, что всю жизнь мечтала иметь дочку.

А соседка, у которой сын садовник, сказала, что не все можно говорить вслух, особенно в такие минуты. Сказать сыну, у которого мать только-только умерла, что она всю жизнь мечтала о дочери, а не о сыне, это уж — извините! Но Кимет сказал, что для него никакой новости нет: мать, когда он был маленький, одевала его, как девочку, и спать укладывала в ночных рубашках с кружевами, будто он девочка. И тут без стука вошла женщина, которая обедала с нами в тот день, когда получился скандал из-за соли. Она вошла с букетиком анютиных глазок и сказала, что пора идти в похоронное бюро.

XXIV

Что Синто, что Кимет, только и разговоры про какие-то вооруженные отряды^[32] про патрульную службу, и что, мол, пора снова в армию… Я слушаю и ничего не понимаю, как это, говорю, вы же свое отслужили. А Синто я сказала прямо безо всякого, чтобы он мне Кимета не накручивал, не подбивал, насчет этих патрулей и отрядов, у нас и без того голова пухнет. Синто неделю в мою сторону не глядел, а потом пришел и спрашивает: объясни, почему ты против? Я ему — пусть оружием балуются холостые, как ты, а у Кимета семья и дел полно, да и не такой он молоденький. А Синто — зря ты говоришь, и Кимету никаких трудов, потому что учения будут недалеко, в Планас^[33]. Но я уперлась: нет и нет!

Как я ни крутись, прямо с ног падала, и все равно ничего не успевала. А Кимет, тот не видел, что мне помочь надо, хоть в чем-то. Никому до меня не было дела, просто заездили, давай это, давай то, будто я не человек. У Кимета одна блажь — голубей раздаривать! А по воскресеньям они с Синто где-то пропадали. А ведь говорил, что сделает коляску к мотоциклу, чтобы всей семьей ездить за город, мол, сына посажу впереди, а вы с Ритой в коляске. По воскресеньям, значит, они с Синто где-то пропадали, наверно, их патрульными назначали или еще кем, у них только это и в голове. Иногда Кимет жаловался на ногу, но при сыне помалкивал, потому что Антони как услышит, тут же оборачивает ногу тряпками и хромает вокруг стола, ну а Рита — за ним, ручки кверху, так и ходят кругами. Кимет злился, нет, ты посмотри, хуже цыганят, вот оно, твое воспитание!

Однажды после обеда, когда дети спали, кто-то два раза позвонил с улицы. Два звонка — к нам, а один — соседям на втором этаже. Я вышла за дверь, чтобы веревочку дернуть, а снизу Матеу кричит, что он уже поднимается. Я как увидела его, сразу поняла — что-то у него случилось. Сел в столовой и завел разговор про голубей. Мне, говорит, больше всех нравятся эти, с хохолками, и шейка у них переливается лиловым и зеленым. Если у голубя перья не переливаются — это не голубь. Я его спрашиваю, заметил ли он, что у кого красные лапки, коготки обязательно — черные. Он говорит: лапки, коготки — это ладно, а вот интересно, почему у них перья так красиво переливаются? Почему от света, смотря с какой стороны — перья то зеленым, то лиловым отблескивают?

— Мне один человек сказал, что у него есть особые голуби — с галстучком. Я еще Кимету не говорил…

Я сказала, что упаси его Бог говорить, а то Кимет, чего доброго, притащит и таких. Но Матеу точно не слышит: у них, говорит, от бороды по грудке перья идут шелковистые, завитком, вроде галстука. Их называют бантастые. И, мол, если бы Кимету не отвлекаться на другие дела, он бы знал про голубей, у которых перья лежат не сверху вниз, а наоборот, что их зовут китайцами. Я, говорит, понимаю, как трудно управиться с голубями, целая туча, да вдобавок в квартире. Кимет, конечно, хороший, но с заскоками, и вот, говорит, странность, о чем бы он ни попросил, я отказать не могу, не могу и все. Стоит Кимету посмотреть как-то особенно… Потом глянул на меня и добавил: теперь-то я вижу, что не надо было его слушать и пробивать потолок. И спросил про детей. Когда я сказала, что они спят, у него лицо сделалось такое печальное, ну слов нет! Я говорю, что дети с голубями не расстаются, скажи — одна семья! И все из-за того, что они в доме одни, без моего присмотра. Говорю, а сама вижу — не слушает, мысли где-то далеко, совсем не здесь. Ну и замолчала, и вот тут, когда мой голос перестал ему мешать, он заговорил, сказал, что почти целую неделю не видел дочки, что Грисельда устроилась машинисткой, а девочку отвела к своим родителям. И он совсем не может, если нет девочки, а его Грисельда теперь встречается то с одним, то с другим… и дочку увели. Увели его дочурку! Как горько он это сказал, кто бы слышал! Напоследок стал прощения у меня просить за то, что пришел выкладывать про свои беды. Мужчине не к лицу такое, говорит, но ведь столько лет знаем друг друга и я ему как родная сестра… Сказал, что я ему как родная сестра и расплакался, напугал до смерти. Я в жизни не видела, чтобы мужчина плакал, да еще такой как он — высоченный, глаза синие-синие, как у Святого Павла. Потом стих, вроде успокоился и ушел на цыпочках, чтоб детей не разбудить. После него у меня какое-то чувство странное: тоска, а к ней что-то радостное примешано. Не знаю, только никогда со мной такого не было.

Я поднялась на террат; небо вдали как натянутый парус — алый в разводах, потому что солнце уже садилось. Голуби вертятся под ногами, и перья у них гладкие-гладкие. В дождь капли по ним скатываются вниз, как по зонтику. Ветер тихо шевелил перышки на шее… Два или три голубя поднялись в закатное небо и казались совсем черными.

Той ночью я вовсе не думала ни о голубях, ни о том, что заснуть не могу с усталости, а думала, что глаза у Матеу такого же цвета, как море. Как море в солнечный день, когда мы с Киметом мчались на мотоцикле. И незаметно для себя стала думать о вещах, которые вроде бы уже понимала, но не до конца, вернее, начинала понимать…

XXV

На другой день разбила стакан у моих хозяев, и они с меня вычли как за новый, хотя он был треснутый. Домой тащила тяжеленные сумки с викой, еле доплелась; на лестнице, там, где на стене вырезаны весы с чашками, остановилась. И всегда так: дойду до этого места, а дальше — сил нет. Сына отшлепала, сама не знаю за что. Он разревелся, Рита за ним, и я — в слезы. Плачем, стало быть, втроем, и наши голуби стоном исходят. Тут Кимет явился, увидел, что мы трое ревем, и как закричит: только этого мне не хватало! Я с самого утра червоточины в чужих шкафах заделываю, в духоте сижу, а дома, значит, ни покоя, ни радости. Развели тут, понимаешь, драмы! Схватил детей рывком — одного за руку, другого за руку, и давай таскать по комнате, по полу волочить. Я испугалась до смерти, ты, кричу, руки им повывернешь, а он — пусть уймутся, а то сейчас обоих в окно, вниз головой! Я, куда деваться, замолчала, чтоб до скандала не доводить, забрала детей, умыла, сама умылась и про стакан, про то, что с меня вычли, как за новый, не сказала ни словечка, потому что Кимет, чего доброго, побежит к хозяевам и наговорит лишнего.