Оказалось, что дядя Саша не погиб 22 июня. Он умер через полтора года – в декабре 1942‑го. Точнее, 30 декабря – накануне нового, 1943 года. Умер в местечке Фалькенау на Эгере – в лазарете для пленных офицеров.

На наш запрос из Подольского архива ответили:

«Сообщаем, что в картотеках учёта офицерского состава, учёта безвозвратных потерь офицерского состава значится:

«Воен. инженер 3 ранга ПЕШКИН Александр Иванович, 1907 года рождения, уроженец Пермской области, завод Чусовской, место призыва не указано, главный инженер 18 уч. строит. оборон. работ № 74 пропал без вести в 1941 году (точная дата не указана)».

Там же разыскали выписки из немецких архивов, конфискованных во время войны и перевезённых в наш Подольский военный архив.

Немцы – народ скрупулёзный, дотошный и педантичный. Наверное, поэтому они и проиграли войну. Отчаянная храбрость, жертвенность, русская непредсказуемость оказались сильнее. Но зато у немцев всё было записано.

В неполной немецкой трофейной картотеке учёта военнопленных офицерского состава значится:

«Военинженер 3 ранга 18 строительного батальона Пешкин Александр Иванович, родился 14 февраля 1907 года, уроженец г. Керчи (так в карточке записано, значит, немцам настоящего места рождения не назвал, чтобы не ставить под удар родных), попал в плен 22 июня 1941 г. под г. Брест-Литовск, 14 марта 1942 года из лагеря 325 прибыл в офицерский лагерь ХШ-Д, 14 апреля 1942 года переведён в рабочую команду № 26 офицерского лагеря ХШ-Д, 1 июля 1942 года направлен в лазарет Фалькенау.

Умер 30 декабря 1942 года. Похоронен 1 января 1943 года на русском кладбище Фалькенау/Эгер, могила № 130.

Родственница Пешкина проживала по адресу г. Брест-Литовск, ул. Пушкинская, д. 23, кв. 7». Это он мог безбоязненно указать, потому что «родственницы» в Бресте не было уже с мая 1941‑го – сам выгнал.

Эгер – это река. На территории Чехословакии она протекает под этим названием. На территории Германии под другим, кажется, Эргже, впадает в Эльбу. На карте 1938 года нужного населённого пункта мы не нашли.

Вот всё, что мы знаем. Значит, был ранен, попал в плен, тяжёло болел, лежал в лазарете. Значит, умирал медленно. Знал, что никто его никогда там не найдёт. Сведения о себе немцам сказал неверные – что родился в Керчи, а родился-то под Пермью. Может быть, думал (и не без основания), что его – попавшего в плен – на родине сочтут предателем, а у родственников из-за этого будут неприятности. И тут хотел им помочь – облегчить жизнь. Назвал только адрес своего разорённого гнезда в Бресте, где – точно знал – давно никого нет. Но вот ведь – спасибо врагам – остался даже номер могилы.

Мы проследили судьбу дяди Саши, сколько смогли. Теперь о ней знают его сын Владимир и внук Александр, родственники в Чусовом, вдова брата Алексея в Бресте, младшая сестра Мария Ивановна Иванова – в Клину. Но и вопросов осталось много. Фалькенау на Эгере… Это в Чехословакии на границе с Германией? Где-то недалеко от благодатно красивых мест – Карловых Вар. Но так ли называется это место сейчас? Осталось ли там русское кладбище? Есть ли на нём могила № 130? В какие инстанции обращаться, чтобы это выяснить? С чего начать?

На фотографии 1940 года – четверо офицеров загорают на берегу реки – играют в шахматы. Лица спокойные, расслабленные. Офицерам лет по тридцать – тридцать пять… Последнее предвоенное лето. Как мало им осталось…

Сейчас я – его ровесница. Я смотрю на фотографию улыбающихся красивых молодых офицеров, и мне кажется, что войны забирают всех мужчин, которые умеют делать женщин счастливыми.

Моему сыну кто-то подарил игрушку – ползущего пехотинца с автоматом. Его заводишь – он ползёт, тяжёло преодолевая преграды. Мама увидела это, ужаснулась и заплакала. Я убрала игрушку подальше. В нашей стране, где столько погибло и столько погибает, такая игрушка в душе взрослого человека может вызвать только трагические ассоциации. И подрастают наши мальчики, и никто не может гарантировать их спокойного будущего на этой планете, где сильные мира сего всё никак не научатся договариваться друг с другом мирным путём, всё воюют, воюют, воюют, не давая житья нормальным людям.

…И Алиса Коонен стоит на сцене Камерного театра в роли Адриены Лекуврер, и говорит слова о любви и искусстве, и вдруг удивлённо видит, что посреди действия входит в зал высокий красивый военный и идёт по проходу. И не волнует его искусство, его волнует жизнь. У него очень мало времени. Он идёт по проходу, всматривается в темноту зала, в лица зрительниц – к одной из них пришло счастье.

А через два с небольшим десятка лет на этой сцене – уже театра имени Пушкина – начнёт свою актёрскую судьбу его сын – юный выпускник, а потом преподаватель актерского мастерства школы-студии МХАТ Владимир Александрович Пешкин.

Только потом – с возрастом – меня благодаря маме вдруг стала волновать судьба человека, которого я не видела в глаза и никогда не знала. А в детстве волнует только то, что рядом, с чем непосредственно соприкасаешься, что сама переживаешь.

На следующем уроке литературы мы говорили о том, что такое мещанство. Всячески его обличали. Я так поняла, что мещане – это такие люди, которые живут не духовными ценностями, а материальными. И для них очень важно, чтоб их люстра была лучше, чем у соседа, и занавески на окнах модные, а не абы какие, и книжки на полках не какие любишь и читаешь, а какие у всех стоят, и прочее. И вот на это уходит вся их никчёмная жизнь – следить, мол, за своим бытом, за своим внешним видом (как это по-современному называется?), а больше ни на что.

Было такое явление в безоблачные дни моего детства – ажиотаж из-за ковров. Повальная эпидемия покупки ковров. Помню, что все знакомые взрослые посходили с ума. Если в чьём-то доме каждая из комнат не была облагорожена ковром, это считалось эстетическим преступлением.

Моя мама, конечно, не могла не участвовать в массовом энтузиазме.

– Мам, у меня ж аллергия на пыль! А ковёр – пылесборник.

– Значит, наконец, у нас будет повод купить ещё и пылесос. Это же позор – жить без пылесоса!

Мама и папа стали понемногу копить, не фанатея, конечно. Сначала на пылесос (мама хотела быть последовательной), потом – на ковёр.

Пылесос купили огромный – длинный, крутобокий, светло-зелёного цвета. Салатового даже, я бы сказала. Он занял в прихожей половину стенного шкафа.

Но пылесосить было практически нечего!

Диван и прочая мелочь – такому большому зверю на один зуб.

Надо было его кормить.

И вот случилось! В наш универмаг привезли очередную партию ковров.

Мама побежала, заняла очередь, записалась. Оказалась номером 224 и в очереди стояла далеко от входной двери – за углом магазина.

Ей там было стоять почти весело, потому что мама – человек общительный, компанейский, артельный – любой разговор поддержит, и над анекдотом посмеётся, и любовную драму обсудит, и посоветует, как с мужиком помириться. Она там – с этой очередью – сроднилась, потому что простояла целый день. Буквально с девяти утра до позднего вечера.

Мы с папой ничего этого не знали – ни номера в очереди, ни анекдотов, ни семейных проблем стоящих близ мамы женщин. Не знали, потому что как она ушла с утра в субботу, так мы её и не видели.

Мы понимали – красота требует жертв. Мы понимали – нужно быть как все, то есть хотя бы не намного хуже – не отставать, так сказать, от бытового прогресса, не тащиться в самом его хвосте – с нашими стенами, сплошь занятыми книжными полками, так что и ковры-то вешать было некуда.

Мы понимали это до трёх часов дня, мы понимали это до шести часов вечера, даже до девяти ещё немножко понимали. Тем более что это было не очень сложно – понимать. Понимаешь себе и в куклы играешь, и книжку читаешь, а папа понимает себе и газету просматривает, и за «Спартак» болеет, и картошку жарит одновременно – на ужин. Но к десяти вечера папа понимать перестал. А когда в половине одиннадцатого стало совсем смеркаться, он решительно поднялся и футбол выключил.