Святослав Рыбас

Засада

Они схлестнулись впервые в марте двадцатого года.

Атаман подкатил к дому на тачанке, спрыгнул на примятый осевший снег и, на ходу срывая застежки с кобуры, метнулся к двери и замолотил кулаком.

— Откройте! — крикнул он. — Аграновский! Срочный пакет Ежаку!

Клацканье отворяемых запоров заглушило щелчок курка.

— Ну, живее! — он стукнул сапогом в дверь.

Командир продотряда Аграновский, ссутулясь и неся перед собой керосиновую лампу, вышел на крыльцо. В тот же миг три пули в упор погасили поднятую для защиты лампу, и Аграновский, забирая пустое пространство руками, рухнул на дощатое крыльцо.

Атаман перешагнул через убитого. В сенях было темно, он нащупал щеколду, дверь отворилась легко, без скрипа. Прижавшись к стене, Каменев пытался что-либо разглядеть в комнате. Он знал: выстрелы разбудили Ежака, и он, должно быть, стоит, затаившись, у другой стены и всматривается в кромешную, аспидную темень. Малейший шорох выдал бы его.

— Гад! — закричал атаман. — Гад! Ежак! Стреляй, сволочь! Трус!

Но ему не было ответа, и тогда он, приседая, как кошка, стал двигаться вдоль стены. Видно, у Ежака не было оружия, иначе бы он выстрелил на голос.

— Не узнаешь! — еще раз крикнул Каменев. — За что брата казнил в Белолуцке, сволочь! Я тебе звезды за него буду резать, сволочь!

Попав рукой в окно, он уже не слышал хруста стекла и не почувствовал боли. Он пошел в открытую, подстегивая себя словами, как кнутом.

— Стреляй, гад! Комиссар!

Внезапно на него налетело что-то холодное, липкое, он взвизгнул от ужаса. Ему показалось, что он летит вниз, а на лице сидит ядовито-желтый паук, жрет кожу. Он забарахтался и вдруг лающе захохотал. На нем висела мокрая простыня. Атаман отбросил ее и в бешенстве рванул вторую дверь.

— Ежак, не уйдешь!..

Тяжелый удар по голове сшиб его с ног, и, падая, он наугад выстрелил, прежде чем потерял сознание. Но пришел в себя мгновенно. Ежак уже ломал ему руки и хрипло сопел в затылок.

— Пу-усти… — прохрипел Каменев. — Сдаюсь!..

— А звезды! Кому? — ответил Ежак. — Нет, Васятка! Кончился ты, бандитское отродье.

— Брата казнил! — выкрикнул атаман. — Я за брата!.. Кровь одна, Гришка! И смерть приму за нее!..

— Примешь, Васятка, — сказал Ежак.

— Не пощадишь?

— Не пощажу.

— Вишневский, Нехорошев, Аграновский, — сказал Каменев. — Недаром подохну!

— Молчи, Васятка. А то руку сворочу!

— Не пугай. Все одно к братке иду… Помнишь пасху перед войной? Мы с тобой пасхи воровали… Помнишь?

— Вишневский! — сказал Ежак.

— А сомов у запруды помнишь?

— У меня другой счет.

— Звезду тебе вырежут. Будешь Иисус со звездой!

За околицей застучал пулемет.

— Наши, — сказал Ежак.

— Ваши на осинах висят, Гриша. Дом окружен.

— Будем прощаться, Василий. Теперь не свидимся. Готов?

— Не стреляй еще…

— Пора!

Каменев изогнулся угрем, перекатился через спину — пуля опалила ему щеку. Он вскочил. Ежак подставил ему ножку и Каменев полетел к окну, вышиб головой стекло. Вторая пуля ударила по руке. Он перевалился, как мертвый, через подоконник, метнулся к плетню, на ходу крича в темноту:

— Стреляй, хлопцы!

Ежак выскочил на крыльцо, споткнулся о труп Аграновского, упал, и над головой пронеслась длинная злобная пулеметная очередь. И Ежак заплакал от злости, слезы его текли по холодному лицу убитого, смешиваясь с подсыхающей кровью.

— Аграновский! — позвал Ежак. — Я тебе клянусь, Аграновский! Я не умру, пока не отомщу за тебя.

Пули впивались в дерево. Прерывисто вспыхивал огонь перед уносящейся тачанкой. Ежак встал. Ветер полоскал его нательную рубаху. «Им надо целиться по коленям, — думал Ежак. — Тогда бы попали мне в грудь». Покачиваясь, он сделал несколько шагов и рухнул на снег. Он намертво сжимал в правой руке черный револьвер системы «смит-вессон». Покуда он не пришел в себя, не смог вырвать револьвер из его кулака даже двухметровый великан кузнец Самуил Коваленко, комполка Заволжской бригады. Кузнец поднял Ежака и отнес в дом.

— Гришаня, — бормотал он. — Терпи, сынку. Терпи.

…В губернскую ЧК пошла телеграмма:

И снова они схлестнулись, будто и не было перерыва в их схватке. Ежак организовал отряды ЧОНа в Старобельском уезде. Каменев со своими двенадцатью сотнями примкнул к Махно и теперь рыскал по Луганской степи. Они гонялись друг за другом. Каждый выпытывал у пленных о своем враге — знали, что им не разойтись.

Тяжелым пыльным шляхом шел обоз. Милиционеры Старобельского отряда и чоновцы изнемогали в седлах. Жаром несло из степи. Степь была враждебной, десятки банд растворились в ее пространствах, и она грозила поглотить и этот почти беззащитный обоз, направлявшийся в далекое село за хлебом.

Скрипели телеги. Чья-то сильная глотка пробовала запеть «Яблочко», но никто не поддержал. Вилась следом пыльная поземка и опадала на дорогу, на следы коней.

Они не знали, что уже обречены. Они чувствовали усталость, но путь был далек. Они мечтали о женщинах, а война не оставила им времени на любовь и на детей. У них было короткое прошлое и десять часов будущего.

За полдень открылись белые хаты села и колокольня на окраине. Спешились в церковном дворе и полегли в прохладную траву. Но голос сурового старика, ведшего их, прогремел и поднял всех на ноги, и снова не было пощады их изнуренной плоти.

Злобно глядели на них мужики. Молча отдавали мешки с зерном.

Пятеро из охраны обоза забрались на колокольню. Крепки были ее стены из красного кирпича. Могли они выдержать и артобстрел. Стыло было внутри. Один дернул за веревку, ударил колокол грозно, сумрачно. И полетел звук в окна-бойницы, в чистое поле, где бешено скакал одинокий всадник, по неизвестной причине покинувший село. «Срезать его из винта? Нехай себе скачет, и без него дел хватает».

Суровый старик Лысенко, покрытый шрамами, приник к окулярам Цейса, оглядывая окрестности. Его лицо, лицо бойца пресненских баррикад, было жестким.

А во двор съезжались продармейцы, веселые и песенные. Вот-вот они покинут это село. Солнце еще не докатится до того осокоря, как кликнут сбор.

Но тут хлопнул с высоты выстрел, и старик крикнул свой последний приказ:

— Закрыть ворота! Каменюка!

Сквозь железные прутья ограды просунулись дула винтовок. Клацнули затворы. И отлетели первые вражьи души.

К воротам крадется дьякон, хилый старик, приникает к стенам. Не видят его бойцы.

Новая атака, новый залп. Спокойно держатся хлопцы, и верна у них рука, и ворота держат удары двух пушек.

Как молоды они, чтобы сейчас умереть!

Слабые руки дьякона отодвигают засов, и створы поддаются, расширяется проем между ними.

И нет уже времени на жизнь. Кровь на саблях. Двор вырублен. И встал красный обрубок, бывший минуту назад бойцом, и хрипло крикнул:

— Все равно подохнете!

И в тот же миг сбывается пророчество убитого. Пять винтовочных пуль с колокольни — корчатся пятеро палачей.

Ежак покатал на ладони патрон. Последний.

Ежак загнал его в барабан.