— Дела мои плохи.

— Что случилось? — Николай Георгиевич остановился, положил руку мне на плечо.

— Сначала вы забрали от меня Анатолия Михайловича, а теперь и Олега Сергеевича назначили заведующим отделением. Осталась я совсем одна в кабинете.

— Как же одна? А заведующий лабораторией, Лобода Вячеслав Михайлович? Вот шутница! — он погрозил мне пальцем: — Разыгрываешь меня?

— Да он такой зануда, Лобода, ну его!

— А Рябцев не зануда? По-моему, при нем вообще молоко скисает.

— Зануда, это точно, зато умный, — сказала я.

— Просто ты приносишь людям удачу, вот так и скажи, — и директор поспешил по своим делам, крикнув мне напоследок: — Говорю же, фартовая девушка!

Николай Георгиевич отличался простотой и, в хорошем смысле, демократичностью по отношению к людям. Он со всеми держался просто, без кичливости выскочек и высокомерия плохо воспитанных аристократов. Мир, как известно, тесен. Позже, на ДКТ, я работала вместе с его племянницей Ниной Беликовой и она подтвердила это мое наблюдение. Нина сама была такой — справедливой, честной, искренней с людьми, добросовестной в работе, не любила брака и расхлябанности, кампанейщины и кричащего кумовства. Это не раз приводило к конфликтам между нею и Розмаит Валентиной Власовной, ее начальницей, по окончании вуза приехавшей к нам из Львова. Ну, тут совершенно ясная картина — несовпадение двух антагонистичных мировоззрений: социалистического и того, что свойственно человеку из среды западных украинцев. Как ни странно, именно история народа порой проникает в такие глубины души, что сразу и не поймешь, почему качества характера формируются такими, а не иными. Я всегда принимала сторону Нины в возникающих между ними стычках. Позже, в 2004 году, этот конфликт станет глобальным и роковым для Украины, он раздерет ее на две непримиримо враждующие части. Ну а в 2014 году вообще приведет к войне.

Еще не раз в неофициальных разговорах Гавриленко, казалось, не без суеверного удивления подчеркивал, что не успела я появиться в лаборатории, как сразу два моих новых друга сделали головокружительную карьеру. Действительно, у обоих продвижение наверх случилось не по правилам, а из ряда вон выходящим образом. Официальная карьерная лестница состояла из таких ступенек: старший научный сотрудник — заведующий лабораторией — заведующий отделом — заведующий отделением, а потом выше, в руководство института. Значит, Ступницкий, шагая по ней, перескочил через три ступени, а Рябцев — через две.

Но дело, конечно, было не во мне — так развивались события. Взлет Супницкого я объяснила. Что же касается Олега Сергеевича, то тут дело обстояло еще проще. Его отец в качестве главного инженера руководил одним из крупнейших горно-обогатительных комбинатов Украины и имел полную возможность заинтересовать институт выгодными хозяйственными договорами, чтобы тем самым не только продвинуть сына по службе, но и фактически содержать на деньги комбината в любой удовлетворяющей его амбиции должности. Я видела этого человека незадолго до внезапного назначения Рябцева на новую должность — низенький, довольно плотный, с выразительно хазарскими чертами лица, в котором читалась сильная воля, с барственными повадками. Отец и сын, копии друг друга, но сын стройнее и выше ростом, шагали по институтскому коридору и заинтересованно беседовали, никого не замечая.

На новой должности Олег Сергеевич, однако, не задержался по причине постигшего его несчастья — скоропостижной смерти отца. И его сбросили с олимпа, все вернулось на круги своя. А через несколько лет он ушел преподавать на кафедру прикладной механики в ДИСИ — Днепропетровский инженерно-строительный институт — курсы «Теория механизмов и машин» и «Прикладная механика и основы конструирования».

О предыстории Олега Сергеевича я знаю мало, хотя мы до сих пор поддерживаем дружеские отношения. Не любит он об этом говорить. Общая схема такова: после окончания Бауманского училища он попал в Свердловск, какими-то путями оказался в УПИ, где защитил кандидатскую диссертацию и вскоре возглавил кафедру теоретической механики и сопротивления материалов. Там он женился, получил четырехкомнатную квартиру, что по тем временам было чрезвычайной роскошью. У него родилась дочь. Но вдруг что-то произошло и все рухнуло: развод, уход с работы, переезд в другой город практически с пустыми руками, если не считать чемодана с бельем. Все это походило на бегство от больших неприятностей, когда отдают последнее ради того, чтобы выпутаться из них. Ну, или на то, что в человеке наконец-то разобрались, поняли, что он — пустышка, перестали делать на него ставку и выбросили подальше, найдя более подходящий для себя вариант.

Полагаю, во ВНИИмехчермете Олег Сергеевич появился по протекции отца — человека влиятельного в металлургической отрасли. Тут ему сразу же предоставили комнату в общежитии, а в течение года обеспечили однокомнатной квартирой, где он проживает по сию пору.

Мнения о нем я всегда была высокого. Это начитанный, всесторонне эрудированный эстет, правда, весьма скуповатый и почему-то одинокий, вернее, уклоняющийся от соблазнов. Он принципиально не брал в рот спиртного, как не пьет тот, кому нельзя срываться, и на каждом шагу подчеркивал приверженность здоровому образу жизни, походам в горы, катанию на лыжах, как это делает тот, кто достаточно погулял и дал обет больше не грешить против своего здоровья. Он был речистым собеседником, любил умную шутку, умел прекрасно острить с экскурсами в литературную классику. Особенно часто цитировал Швейка и Остапа Бендера. Во всех ситуациях проявлял интеллигентность и доброжелательность.

Из всей массы знакомых мне людей я бы его выделила по двум бесценным качествам: первое — это необыкновенная дипломатичность, умение в любом споре, в любом конфликте обходить острые углы и сохранять хорошие отношения; второе — высочайшая сила воли. Просто удивительно, почему при этом создавалось впечатление, что он не способен приносить пользу кому-то другому — близким, окружающим, обществу в целом. Конечно, я говорю только о его работе во ВНИИмехчермете, где он явно скучал и бездельничал, и нисколько не сомневаюсь в его прекрасных преподавательских способностях. И еще у меня осталось впечатление, что он, стремясь к высокому положению, к должности, не стремился к совершенствованию, повышению своего интеллектуального статуса. Он даже не пытался сделать достойную работу, чтобы защитить докторскую диссертацию, что было возможно, пока здравствовал его отец. Это было необъяснимой странностью. Казалось, Олег Сергеевич был из взявшихся за ум мажорных мальчиков, что он не самым умным образом воспользовался молодостью и положением семьи, в которой родился, растратил все свои преимущества по пустякам, а потом спохватился, да поздно.

Он увлекался красивыми избалованными женщинами, я многих из них знаю, однако жениться не собирался, так и остался холостым.

Участь Анатолия Михайловича, весельчака и человека широких жестов, более печальна. Он успешно пережил двух или трех директоров после того, как ушел на покой Николай Георгиевич, и продолжал работать на старой должности. Но в конце концов грянула перестройка, а с ней развал страны, крушение нашей мощи, упадок любой деятельности. Должность ученого секретаря упразднили, и Анатолий Михайлович оказался на улице. Как-то в 1997 году, вскоре после моего 50-летия, мы встретились на проспекте, и Анатолий Михайлович попросил у меня денег на сигареты. Я дала. А через небольшой промежуток времени он умер от сердечной недостаточности, вызванной похмельным синдромом. Как жаль, что мне об этом не сообщила его сестра, Лидия Михайловна, с которой на долгие годы меня свела судьба после ухода из института.

Чтобы завершить воспоминания о Николае Георгиевиче Гавриленко, добавлю, что если бы он не оставил директорский пост, то мне не пришлось бы мыкаться со своей диссертацией и потом, плюнув на все, уйти в другую отрасль. Так получилось, что его дело сначала попало в славные руки Виталия Антоновича Сацкого, но, увы, ненадолго. А от Сацкого — в почти случайные{6}. И он сам сожалел об этом, о чем говорил в последнюю нашу встречу.