В Ветхом Завете (книге пророка Осии гл. 8, ст. 7) высказана такая мысль: «Кто сеет ветер, тот пожинает бурю». Видимо, легионы, наславшие на русский народ бурю, упрекают Сталина в том, что он решился подуть на них, пойти против их разрушительной сути. Таким образом они переставляют фигуры на игровом поле и делают из Сталина злодея, который ни с того, ни с его взял да и обрушился на них, несчастных, желавших мирно свалить его и сделать из нашей страны то, что они творят после предательства Горбачева.

Не нами в нашем мире установлен закон единства и борьбы противоположностей. И невозможно найти тот первый ветер, на который кто-то ответил бурей, а потом еще кто-то, посчитав эту бурю ветром, опять наслал новую бурю и запустил этот процесс на века. По логике вещей тот и есть первым, кто понял этот закон и огласил его. Значит, опять ищи корни зла в том кочевом племени, что опустошало Синайскую пустыню, вынашивая далеко идущие планы. Много там есть интересного…

Так вот оклеветанный врагами Сталин только в том и виноват, что не сдавался «мирным» супротивникам. Под их ударами и наветами он делал то, ради чего пришел в этот мир — строил великую Россию, страну русских людей, объединивших вокруг себя многие малочисленные народы. Причем, строил после того, как в 1917-1919 годах при содействии Антанты ее постарались истребить, обокрасть и сделать безлюдной пустыней. В любой ситуации и в любой коллизии Сталин находил адекватный ответ. И победить его никому не удавалось.

Есть версии, что враги способствовали его смерти. Не исключено. Но смогли они это сделать тогда, когда он уже был очень больным человеком и когда основное свое дело сделал. "Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой" — так сказал его заклятый враг Черчилль. Я представляю, как бы он возвеличил Сталина, будь его другом! То, что сделал Сталин, по силам только титанам!

Современная история пестрит примерами того, как черные силы расправляются с руководителями неугодных государств, не проявляя уважения ни персонально к этим руководителям, ни к самой миссии руководителя, ни к государствам, ни к народам, ни к себе и своим потомкам. Будь у этих сил человеческая нравственность, они бы уже сгорели от стыда. Значит, нет в них человеческого.

Имеющаяся статистика позволяет сделать обобщения, из которых видно, что Армагеддон, предсказанный давно, начался убийством Христа, и все последующие герои, павшие жертвами в его огне, равновелики нашему светлому Богу. В их числе и Иосиф Виссарионович Сталин.

Создатель, бог и их олицетворения

Взрослея, человек умаляется в способности очаровываться и взращивать в себе путеводные звезды, то есть теряет главную прерогативу детства — творение кумиров. Идеал — это, безусловно, наиболее важное, что мы выносим оттуда, из той чистой поры, ибо человек обучается и формируется прежде всего подражанием другим. Кому он подражает, то из него и получается. А подражать он стремится тому, кто отвечает его внутренней мере вещей и содержанию души, полученным в виде родового наследия и состоящим исключительно из ценностей, воспринимаемых интуитивно. Поэтому дети трудятся над выработкой своего идеала с первых мгновений жизни, сначала не понимая этого, а потом и осознанно. Не интересовалась, в каком возрасте обычно просыпается осознание — мое было явно жаворонком, лет с пяти бодрствующим.

Правда, такого не было, чтобы меня особенно штормило в отношении идеала красоты и своей внешности. Я росла длинноногой стройной девочкой, одной из самых высоких в классе, и была вполне довольна этим, хотя, конечно, находила кое-что не соответствующим желаниям. Не было у меня шикарных волос, как, допустим, у моей одноклассницы Люды Букреевой; длинной шеи, как у Вали Жаровой, тоже одноклассницы; огромных глаз, как у Джины Лоллобриджиды; изящной ступни, как у Раи Иващенко, подруги и одноклассницы. Наконец, мне не хватало гибкости фигуры и грациозности движений, как у Майи Плисецкой. Когда я отмечала это, то огорчалась, но ненадолго, понимая, что у многих других еще меньше достоинств, чем у меня — у них нет пушистых вьющихся волос, прекрасной матовой кожи лица, задумчивого взгляда, алых пухленьких губ, хорошо очерченных плеч и ровной узкой спины. Наконец, у них не было таких зеленых глаз!

То же касалось и мальчишек. Никто из моего окружения, из киногероев или героев, созданных воображением из прочитанного, не имел такой внешности, чтобы я могла сказать: он красив и мне нравится.

Помучившись с тем и этим, я поняла, что собрать все мыслимые достоинства красоты в одном человеке нельзя, не так щедра природа к людям. На том и успокоилась.

Не то было с качествами ума и воли…

***

Как часто, участвуя в каком-нибудь споре или острой коллизии, я не находила слов, аргументов, не умела привести аналогию, пройти от причины к следствию и, сделав успешный ход, — ударить веским словом по оппонентам! Хотя какие могли быть острые коллизии тогда, в детстве? Чаще всего избить противника словом требовалось в девичьих перепалки, где уступать и отступать было смерти подобно.

Выигрывать я не умела, а проигрывать не хотела, вот и приходилось выкручиваться. Наиболее удовлетворительный результат приносило пренебрежительное молчание — простенькая фигура речи, заменяющая недостающую виртуозность мысли. К нему я прибегала интуитивно и с радостью видела его эффективность и нестерпимость для противной стороны. Молчание в ответ на выпады, призванные загнать меня в тупик, озадачивало, заставляло предполагать во мне некую неизвестную силу. А так как это было невыносимо, то противная сторона шла по более легкому пути — оскорблялась, расценивала мой метод как высокомерие, за что неоднократно грозилась проучить меня с помощью рукоприкладства. Моими воинственными подружками руководил чистейший максимализм стремлений. Им всегда и непременно хотелось корриды, крови и поверженного врага, чтобы их перевес был очевидным и ошеломляющим, чтобы восторжествовала высшая справедливость, скроенная по их образцу. А я портила игру, никак не уподоблялась жертвенному быку, не падала под уколами остроумия и не отбивалась, раня их в ответ. Даже не снисходила к крикливым разборкам!

Нравственно я поднималась над ситуацией и выигрывала вчистую — так это выглядело со стороны. В конце концов, неважно, как это выглядело и как разумелось другими. Главное, что я умудрялась не чувствовать себя побежденной, впрочем, как и победительницей. Последнее мне не нравилось. Я ведь тоже была максималисткой, и в своем шествии через время желала бы не придерживаться нейтральных позиций.

Недовольство собой — не самая приятная вещь. Быстро-быстро, словно неся чудом доставшееся сокровище, которое у меня могли отнять, бежала я после стычек домой с нравственным превосходством — вещью легкой и незримой, а значит, почти не ценящейся в земных условиях. Уединившись, прокручивала в памяти услышанные обидные слова и фразы и вдогонку находила много такого, что было бы «дорогой ложкой к обеду», да не стало таковой. В моих мысленных репликах, возникающих спустя время, наличествовали все атрибуты настоящего красноречия: и неопровержимость, и логика, и последовательность. Но были они запоздалыми, а значит — бесполезными. Опоздание рождает ничем не возмещаемую тщету всего пришедшего. Что еще обиднее.

Я поняла: мы, дети советской закваски, родились людьми и поэтому отвергали силу мышц. Трудно сказать, как это нам передалось от отцов-победителей, всей своей сутью поднявших и восстановивших мир на земле, но оно вошло в нашу плоть и кровь как непререкаемая данность и ценность. Оно изначально поднимало нас над хлябями бытия, было интуитивно понятным, приемлемым, сущим в нас. Но беспощадная земная природа, отдающая привилегии счастья только с боем, брала свое, и в силу этого мы оставались задирами. Свои бои мы вели не за место под солнцем, уже отвоеванное и отданное нам отцами, и не за лучший кусок — нам было присуще страстное стремление к повсеместной справедливости. Ну как тут обойтись без эффектных побед? Ради них мы и прибегали к силе мысли и слова. Не зная сути вещей, не владея правильной мыслью и разящим словом, нельзя было пробиться к столь великой цели.