Впервые в жизни Марту выпороли именно в тот день. Но её-то – слегка, для видимости, потому как управляющий неподалёку крутился, чтобы видеть, как барское слово отзывается, а вот бестолковую сестрицу двоюродную – от души. Чтобы знала, как малолеток по замку водить.

…Прикусив палец, чтобы не заплакать в голос, Марта кое-как сдержалась. За что ей это? Выходит, вся её жизнь пошла наперекосяк ещё с той поры? Из-за маленькой капризной дряни, которая что хотела, то и получала, жила в холе, в воле, в сытости… Чего ей замужем за герцогом не хватало, дуре набитой? И это из-за неё вчера её чуть было не… не… Спасибо доброму капитану Винсенту, никакое он, оказывается, не чудовище, а просто ангел-хранитель, не иначе.

Ещё одна карета вкатилась в тюремный двор, величаво, торжественно, словно не замечая нацеленных пик и шпаг. Остановилась аккурат напротив крыльца, и из позолоченной дверцы, шагнув на просевшую от тяжести приставную ступеньку, снизошёл на землю дородный важный господин, одетый столь богато, что, когда он двигался, десятки мелких драгоценных камешков на камзоле перешёптывались и шуршали, задевая друг дружку гранями. Голову прибывшего украшало невиданное ранее Мартой чудо – парик с буклями; дорогое кружево волнами шло на груди, ниспадало с манжет. Шпага, более парадная, чем боевая, цеплялась за ноги, но сей факт совершенно не смущал расфуфыренного господина.

Герцог молчал. Кинул недобрый взгляд на супругу, вдруг что-то победно замычавшую сквозь кляп. Чучело в драгоценном камзоле отвесило изысканный поклон.

– Ваша светлость, господин ге'гцог, п'гиношу глубочайшие извинения за столь поздний визит…

– Визит-то, пожалуй, 'ганний, – с непередаваемым сарказмом прервал его светлость. – Для тех, кто по ночам спит с чистой совестью. А вот чем вы всю ночь напролёт занимались, господин посол, что не заметили, как она прошла? Считали овец?

– Изволите шутить, – благодушно отозвался собеседник. Словно не на тюремном дворе и под прицелом десятков глаз пребывал, а заглянул к дорогому соседу приятно провести время. – Я, суда’гь мой, п'гедпочитаю п'говодить ночь в компании хо'гоших книг, философов, д'гузей… к'гасивых женщин, наконец, это же так понятно… А вот вы, к наиглубочайшему моему п'гиско'гбию, лишили меня общества одной из них; нехо'гошо, нехо'гошо…

Анна как-то странно успокоилась и лишь торжествующе поглядывала на мужа поверх завязок кляпа. Солдаты, державшие её, тем не менее, хватку не ослабили, да и прочие по знаку капитана незаметно, шаг за шагом перестраивались, окружая экипаж добрейшего с виду и безобиднейшего гостя.

– Объяснитесь, милорд. – Герцог учтиво поклонился. – Обещаю исправить свою бестактность, насколько это будет возможно. О какой даме идёт речь?

– О новой подданной б'гиттской импе'гии, до'го'гой мой, – толстяк любезно улыбнулся, но Марте почуялся в его усмешечке волчий оскал. – Коия уже целые сутки пользуется дипломатической неп'гикосновенностью, поселившись на те'г'гитории б'гитского посольства, и недавно изъявила желание покинуть данную ст'гану, несмот'гя на то, что та благоденствует и п'гоцветает под вашим чутким 'гуководством. Кто угадает, какие мотивы движут се'гдцем женщины? Тем не менее, мой до’го’гой, она изъявила желание стать подданной Его Импе'гаторского Величества Вильяма Вто'гого; и кто я такой, чтобы п'готивиться женской воле? Посему – ставлю вас в известность о недопущении а'геста оной дамы… – голос посла незаметно налился жёсткостью, – и т'гебую немедленного её освобождения.

Марта вникала с пятого слова на десятое, да и картавость приезжего вельможи не способствовала пониманию его речевых изысков. Но смысл был ясен: отпустить Анну, и точка! Будто он имел право требовать, этот индюк! Она непроизвольно подалась вперёд, чтобы лучше видеть и слышать. Шажок вроде и крошечный, но капитан, стоявший к ней ближе, напрягся и чуть отклонился вправо, как бы… заслоняя её? Уловив каким-то шестым чувством, что ей лучше не высовываться, Марта замерла.

– Объяснитесь, сэр Гордон, – с вежливым недоумением ответствовал герцог, – о какой даме идёт речь? И если оная здесь присутствует – найдётся ли у вас письменное свидетельство о её новом статусе? Я имею в виду подданство.

Глаза Анны заблестели. Марте казалось, ещё немного – и она устроит пляску на костях… на её, Мартиных. «С-сучка благородная!» – ко времени вспомнила она слова солдата, двинувшего ей под рёбра там, на лесной поляне… вот-вот, то самое слово и есть. Сэр посол тем временем небрежно изъял из-за отворота манжета малый свиток с болтающейся на нём печатью красного сургуча.

– П'гошу, ваша светлость, – с неким оттенком превосходства произнёс. И даже губу оттопырил, не успев скрыть презрения – к происходящему и к окружающим. Марте с самого начала был неприятен и этот тип, и его лошади, которые тоже презрительно оттопыривали губы, но больше всех ей была неприятна маленькая благородная сучка, которая, оказывается, выросла – и превратилась в большую благородную сучку, и ничего в ней не поменялось, ничегошеньки.

Его светлость документ изучил. Тщательно. И вернул. Равнодушно.

– Не спорю, с точки зрения стилистики изложено верно, – уронил он. В груди у Марты так и ёкнуло: неужели отпустит обоих? Однако герцог продолжил совсем не так, как, очевидно, ожидал кружевной посол неведомой Марте Империи. – Не понимаю ваших претензий, сэр Гордон. В этом документе чёрным по белому сказано о даровании бриттского подданства некоей Анне де Бирс де Фуа д'Эстре… это моей супруге, что ли? И что, подданство предоставлено по её личному прошению? Скажите, а заверено данное прошение оттиском личной печати д'Эстре, означающим безусловное согласие её законного супруга на сию акцию, как и полагается перед лицом закона? Я вижу здесь только один документ, и на нём – печать посольства, но не моя… дорогой друг. Предъявите мне моё собственное согласие!

Посол как-то разом сдулся и впервые со времени своего появления покосился на Анну. Та была явно растеряна.

– Печати нет, – вкрадчиво сказал герцог. – И знаете, почему? Потому что её и быть не могло у самозванки, которую вы приняли за мою супругу. Дорогой друг, вас, похоже, здорово надули, пытаясь подобраться поближе к вашему драгоценному телу, или что ещё более вероятно – к вашим секретам. Вернётесь в посольство – проверьте, все ли бумаги на месте. И фамильные безделушки, кстати… Мои, – он произнёс это слово с нажимом, – на месте. И знаете, почему?

– Почему? – машинально переспросил сэр Гордон. – Однако, ваша св…

– Потому что моя печать, моё обручальное кольцо с этой печатью, моя жена с этим кольцом на руке – тоже на месте. При мне. Хотите убедиться?

– Докажите! – с неожиданным злорадством выпалил посол, как-то разом и вдруг растерявший величавость и замашки доброго снисходительного дядюшки. – Ваши доказательства п'готив моих, а? Что? И я пове'гю и сниму все п'гетензии!

– Ловлю вас на слове, д'гуг мой.

Герцог насмешливо сверкнул глазами. И сделал то, что никто в мире от него не ожидал.

Повернулся прямо к Марте, будто глаза у него были на затылке и он знал, что всё это время она послушно держится рядышком, как тогда, пока он спал…

Учтиво протянул руку. Ей, именно ей, больше никого рядом в тени балкончика не было!

И замер, поджидая. Её поджидая.

Марта заглянула в тёмно-вишнёвые глаза, в которых затаилось напряжение, на тонкую жилку, бьющуюся на виске – и пропала. Ноги сами шагнули навстречу его светлости Жильберту Анри Рене де Бриссаку де Фуа д'Эстре. Не могла она его подвести. Не могла. Так и вышла – из тени на яркое утреннее солнце, на всеобщее обозрение, под прицел нескольких десятков глаз. И совсем случайно – такого нарочно не подгадаешь – налетевший порыв ветра сорвал с её головы капюшон и заиграл растрёпанными косами, вспыхнувшими в рассветных лучах чистым золотом. Ещё чище, чем у той, что уставилась на неё во все глаза и, кажется, всей своей гнусной сущностью завопила: «Да как она смеет?»

А вот посмела.