«Когда-то на участке, где расположились пять кооперативных дач, стоял помещичий дом, сожжённый в революцию, чуть ли не летом семнадцатого, так что в поджоге были повинны не новые власти, а лихие заречные мужики, порешившие дело самосудом. Фамилия помещицы сохранилась в памяти молочниц, дровоколов, старух, таскавших по дачам грибы да ягоду: Корзинкина. Эта Корзинкина, от которой не осталось и следа, кроме красивых, из белого камня, с остроугольным верхом, похожих на кладбищенские ворот, сжечь которые не представлялось возможности, и каменистой, в древнем цементе дорожки, щербатой и чрезвычайно опасной для велосипедистов…

Кроме кладбищенских ворот от бывшего имения осталось вот что: деревянный домик вблизи въезда, где жил сторож. Избушку пощадили огнём лишь потому, вероятно, что она принадлежала трудящемуся человеку, который, впрочем, сгинул вместе с хозяевами. Это была аккуратно сложенная из крупных брёвен изба на каменном фундаменте, с высоким крыльцом, с верандочкой, двумя комнатами и кухней»[320].

В 1926 году, когда несколько московских интеллигентов пролетарского происхождения облюбовали горелую пустошь для дачного кооператива «Буревестник», когда большевики ещё не сломали хребет нэпу и достать необходимые для строительства дачи материалы не было большой проблемой, — в то далёкое время на бывшую сторожку никто не позарился, и домик без особых хлопот занял работник Рабкрина (Рабоче-крестьянской инспекции) Мартын Иванович Изварин с женой и сыном. Первым читателям романа «Старик» не надо было объяснять смысл этого слова. Все советские студенты на занятиях по истории партии в обязательном порядке читали и конспектировали статью Ленина «Как нам организовать Рабкрин», но не все знали, что первым наркомом Рабкрина был Сталин. Сам Мартын Иванович сгорел в огне «большого террора» летом 37-го, через несколько месяцев не стало его жены Клавдии, сын Санька хлебнул лиха, а сторожка обрела новых хозяев. Сменились и владельцы дач. Из основателей «Буревестника» погибли почти все. Уцелел лишь Семён Бурмин, до революции успевший побывать в ссылке, а во время Гражданской бывший важной фигурой и заслуживший орден Красного Знамени, но после окончания Гражданской войны отжатый от власти. Бурмин, его жена и её многочисленные родственники — все были поклонниками «нагого тела» и общества «долой стыд». Не только на своём участке, но и на общественном огороде они демонстративно разгуливали в непотребном виде, то есть в чём мать родила. Кто-то негодовал, кто-то смеялся, кто-то грозил, что напишет жалобу, однако, как впоследствии размышлял Саня Изварин, возможно, именно эта вызывающая странность в поведении солидного человека, граничившая с глупостью, и помогла ему уцелеть, тогда как все, кто над ним смеялся, погибли.

«Нудизм, но с какой-то передовой начинкой. Кончилось всё однажды скандальным криком. Но была ли то глупость, как полагал отец? Был ли истинно глуп этот сын землемера с козлиной бородкой, кого выметнула на гребень чудовищной силы волна? Теперь, спустя три с лишним десятилетия, то, что казалось аксиомой — глупость Бурмина, — представляется сомнительным. Ведь он единственный среди интеллигентов, основавших „Буревестник“, пробурил насквозь эти годы, набитые раскалёнными угольями и полыхавшие жаром, и вынырнул безувечно из огня в прохладу глубокой старости и новых времён. Говорят, умер недавно»[321]. В показной глупости Семёна Бурмина была своя система. Это была экстравагантная и рискованная, но, как оказалось, весьма действенная стратегия выживания. Итак, из основателей дачного кооператива лишь Бурмин умер своей смертью. «А остальные старики? Смыло, унесло, утопило, угрохало…» [322]

Бывшая сторожка при въезде в барское имение досталась до той поры обитавшим в сыром подвале большого дома крикливой и завистливой грубиянке Аграфене Фёдоровне и её мужу Василию Кузьмину, коменданту дачного поселка и дворнику по совместительству. Аграфена, которую ещё до войны все в посёлке уничижительно называли Гранькой, была настолько бестактна, что вскоре после исчезновения Мартына Изварина демонстративно пришла осматривать сторожку ещё до того, как Санька Изварин с матерью покинули дачный посёлок. Покинули навсегда. На резонный вопрос Клавдии Извариной, зачем она пришла в их дом, Гранька недоуменно ответила: «Да как зачем, Клавдия Алексеевна? Ведь ваше помещение нам отходит. А не глядемши брать…»[323]

Но вот умерла Аграфена, и её домик стал настоящим яблоком раздора. Председатель кооператива Приходько отыскал Саньку, давно уже ставшего Александром Мартыновичем, и предложил ему принять участие в борьбе за освободившуюся выморочную сторожку и попытаться вернуть себе некогда принадлежавшее его родителям имущество. Прошлое и сопряжённая с этим прошлым трагедия его семьи — всё это напомнило о себе и материализовалось в настоящем Александра Мартыновича в образе жалкой сторожки. Изварин, не желавший даже пытаться дважды входить в одну и ту же реку, отказался.

Итак, судьба сторожки должна была решиться в борьбе между Летуновым и Кандауровым. Желая повысить свои шансы на победу, Руслан настойчиво просил своего отца переговорить с председателем кооператива Приходько и заручиться его поддержкой на общем собрании пайщиков. Об этом же умоляла отца и Вера. Старик Летунов наотрез отказался. У него с Приходько были давние счёты. Давным-давно Приходько солгал, скрыв своё пребывание в юнкерском училище: он «барахтался как мог, чтобы перекрутиться в суровой жизни»[324]. Павел Евграфович «вычистил» бывшего юнкера из партии, резонно посчитав, что Приходько вступил в партию из карьерных соображений. Приходько никогда не забывал об этом и при случае стремился навредить Летунову, благо в годы «большого террора» поводов для этого было достаточно. Репрессии коснулись и Павла Евграфовича: он два года провёл в лагере, работал на лесоповале и был освобождён перед самой войной. После освобождения Летунов был прописан в Муроме и не имел права легально жить в Москве и её окрестностях. Когда он без разрешения появился в подмосковном дачном посёлке, Приходько поспешил на него донести. Начавшаяся война спасла Летунова от неминуемого ареста. Павел Евграфович записался в ополчение и пошёл воевать. Всю войну воевал рядовым солдатом, дважды был ранен. Его фронтовые пути-дороги случайно пересеклись с дорогами сына Руслана, воевавшего в танковых частях. Отец и сын Летуновы вместе защищали Родину. И хотя на войне погиб сын Приходько, это не примирило старика Летунова с бывшим юнкером. Его покойная жена Галя демонстративно не здоровалась с Приходько и его женой, до самого своего смертного часа помнила о нанесённой обиде. Старик, хотя и раскланивался при встрече с соседом, а иногда и беседовал с ним, считал ниже своего достоинства просить о чём-либо Приходько. Растянувшаяся на полвека история взаимоотношений Летунова и Приходько по сути является обвинительным приговором советской власти. Власть стравливала людей, ставила их в такие обстоятельства, при которых обыкновенные и не отличавшиеся кровожадностью люди были вынуждены доходить до крайнего предела и уничтожать друг друга. Летунов — честнейший и бескорыстнейший человек. Приходько — подлец. Но суть дела от этого не меняется. Павел Евграфович, «вычищая» бывшего юнкера из партии, действовал исключительно из идейных соображений: он верил в то, что человек, скрывший от партии своё прошлое, должен быть из этой партии исключён. Исключение из партии могло сломать человеку жизнь и иметь самые непредсказуемые последствия, веер которых был весьма широк — от запрета на занятие руководящих должностей до ареста и расстрела. Приходько выплыл из бурного водоворота, уцелел и его нельзя винить в том, что он решил посчитаться со своим обидчиком.