Итак, Ганчук переоценил свои возможности и открыто вступился за Аструга и других «безродных космополитов». Притупление чувства опасности и отсутствие чувства страха сыграли с Ганчуком злую шутку. В одночасье резко ухудшились его позиции в институте, до сих пор казавшиеся прочными и неприступными. За свой благородный гражданский поступок профессор заплатил высокую цену. У Дороднова и его шайки — демобилизованного из армии и ставшего заведующим учебной частью института бывшего военного прокурора Друзяева и амбициозного аспиранта Ширейко, занявшего место Аструга и читавшего его спецкурс по Горькому, — появилась реальная возможность перевести свою направленную против Ганчука интригу в более активную фазу. Профессора обвинили в недооценке классовой борьбы в современных условиях и инкриминировали ему защиту «безродных космополитов». Так герой Гражданской войны и верный боец коммунистической партии, яростный обличитель инакомыслия профессор Ганчук превратился в объект идеологических разоблачений. Сам Николай Васильевич дал очень точный анализ сложившейся ситуации.

«Правда, они выглядят сугубо революционно, щеголяют цитатами из Маркса, из Владимира Ильича, выдают себя за строителей нового мира, но вся их суть — их вонючая буржуазность — вылезает наружу. Они хватают, хапают, нажираются, благоустраиваются и ещё сводят счёты с теми, кто их лупил в двадцатых годах. Сволочь надеется взять реванш. Но ведь бездари, неучи!»[307]

Суть заключается в двух последних словах. В 1949-м инициатива перешла к серым, бездарным, малообразованным. В 1920-е годы, пропитанные духом ещё не изжитой революционной романтики, и до войны одни фанатики пытались уничтожить других фанатиков. Любые идеологические дискуссии, завершавшиеся политическими обвинениями и посадками, основывались на непримиримых идейных разногласиях, поисках классовых врагов и хорошо замаскировавшихся вредителей. Отражение классовой борьбы искали даже в сфере математических абстракций, не говоря уже о философии, а «врагов народа» отыскивали в сфере любой отвлечённой теории. После Победы время переломилось. Даже у работников «органов» при проведении арестов и допросов, как очень точно заметил Лев Разгон, «глаз уже не горел». Разгон очень хорошо знал то, о чем писал в своих мемуарах, ибо его арестовывали и до, и после войны. До войны репрессии имели ореол борьбы с неразоблачёнными врагами. После войны арест и допрос превратились в рутинную бюрократическую процедуру. В основе любого конфликта, даже если он имел идеологическую окраску, лежал голый интерес.

Людям, пережившим такую страшную войну, хотелось просто жить. Исступлённая революционная романтика ушла из жизни, а немногие уцелевшие носители этой романтики оказались в меньшинстве и превратились в ходячий анахронизм. Именно таким человеком был профессор Ганчук. Он, по крайней мере, внимательно читал Маркса, пытался его понять и применить к реальным условиям современности. Объяснение конфликта, которое дал Ганчук, было конгениально учению Маркса. Чтобы так точно объяснить суть конфликта в институте, в эпицентре которого он оказался, надо было очень вдумчиво читать Маркса. Да, Ганчук был схоласт, начётчик, талмудист. Но он искренне верил в то, что преподавал. Маркс был его талмудом, но Ганчук этот талмуд прекрасно знал, чего нельзя сказать о его противниках. Ганчук «рассуждал о теоретической путанице Луначарского, заблуждениях Покровского, колебаниях Горького, ошибках Алексея Толстого: со всеми Николай Васильевич был знаком, пил чай, бывал у них на дачах. И обо всех, даже таких знаменитых, как Горький, говорил хотя и почтительно, но с оттенком тайного превосходства, как человек, обладающий каким-то дополнительным знанием»[308].

Итак, против фанатика и талмудиста ополчились бездарности и неучи. И они победили. Когда я, в то время студент-дипломник философского факультета МГУ, в первый раз читал «Дом на набережной», я поразился удивительной точности этого наблюдения Юрия Трифонова. В это время, напомню, что речь идёт о середине 1970-х, марксизм в СССР официально почитался вершиной мировой философской мысли. Однако философию марксизма даже на философском факультете преподавали люди, за редчайшим исключением в лице Виктора Алексеевича Вазюлина и Георгия Александровича Багатурии, классических работ Маркса вдумчиво не читавшие и о существовании многих его рукописей не подозревавшие. Изучение трудов Маркса, особенно его многочисленных рукописей, не поощрялось: ранние «Экономическо-философские рукописи 1844 года» даже было запрещено цитировать в научных статьях и монографиях. Интерес к рукописному наследию классика казался подозрительным и нередко трактовался как крамольное желание «ревизовать» марксизм, противопоставляя «раннего» Маркса Марксу «зрелому». Моя дипломная работа была написана на основе изучения именно рукописного наследия Карла Маркса, однако, чтобы её защитить, мне уже на пятом курсе пришлось сменить кафедру. Да и сама защита прошла лишь с третьей попытки: меня заставляли изымать из текста диплома наиболее острые формулировки и яркие цитаты, вызывавшие ассоциации с сегодняшним днём. К счастью, на моей судьбе это никак не отразилось: я получил и свой «красный» диплом, и рекомендацию в очную аспирантуру.

Впрочем, вернёмся к сути противостояния Ганчука и его недоброжелателей. Чтобы наверняка поразить Николая Васильевича, им понадобилась «проходная пешка» в лице Глебова. Не будь этой пешки, вся многоходовая комбинация повисла бы в воздухе. Глебова вызвали в учебную часть. Заведующий учебной частью Друзяев и присутствующий при этой беседе аспирант Ширейко сообщили студенту-дипломнику Глебову, что им известно о его близких отношениях с дочерью научного руководителя его дипломной работы, чьим зятем он собирается стать в скором времени. Глебову заявили, что разговор с ним продиктован исключительно заботой о Ганчуке. От профессора якобы надо срочно отвести чрезвычайно обоснованное обвинение в насаждении семейственности. «Не очень-то ароматный душок!» — так аспирант Юрий Ширейко охарактеризовал сложившуюся ситуацию. В стенах одного института одновременно находятся заведующий кафедрой профессор Ганчук, его супруга, преподающая студентам немецкий язык, и его будущий зять, включённый Ганчуком в список тех дипломников, которые будут рекомендованы для поступления в аспирантуру. Глебову без обиняков дали понять: от его поведения зависят и грядущая аспирантура, и стипендия Грибоедова, положенная Глебову после зимней сессии. Дипломнику весьма настойчиво предложили написать официальное заявление в учебную часть с отказом от научного руководства профессора Ганчука.

Глебов попал в расставленную ему западню и сделал то, на что рассчитывали творцы этой интриги. Дороднов и его шайка получили очень существенное преимущество в борьбе с Ганчуком. Они этим преимуществом сполна воспользовались и осуществили подрыв позиций профессора изнутри. Вскоре в газете появилась направленная против Ганчука статья аспиранта Ширейко с выразительным названием «Беспринципность как принцип», в которой Ганчук обвинялся в многообразных прегрешениях. Благодаря поступку Глебова облыжные обвинения Ганчука в беспринципности, групповщине и низкопоклонстве обрели видимость правды. В статье была красноречивая фраза: «Не случайно иные студенты-пятикурсники решили отказаться от услуг профессора как руководителя дипломной работы». Наступление против Ганчука велось на нескольких фронтах. Его супруге Юлии Михайловне Брюс, закончившей Венский университет, было предложено сдать экзамены и получить диплом советского вуза, чтобы иметь право в нём преподавать. В итоге Юлия Михайловна, чей отец был сыном венского банкира, правда, разорившегося, была уволена из института. Трифонов не пишет об этом прямо, но исходя из реалий 1949 года можно предположить, что и Юлия Михайловна, наряду с Астругом, была причислена к «безродным космополитам». Её попытки восстановиться через суд не увенчались успехом, и она, давно страдавшая тяжёлой сердечной болезнью, вскоре умерла.