Загорелась красная лампочка, и взревела сирена дурным голосом. Палыванч отпустил Корня.
— Пошел!
Пашка обернулся, наверно, не поняв, инструктор легонько толкнул его в плечо и еще раз крикнул прямо в лицо:
— Пошел!
— Есть — пошел! — гаркнул Корень и, блеснув зубами, исчез. Вот был только — и уже нет… И уже белый гриб парашюта распустился где-то далеко внизу… Странно!
Палыванч схватил Игоря — у Игоря было каменно-непроницаемое лицо (Вадик позавидовал: откуда только берется у него такое хладнокровие?), — подвел к люку.
— Пошел!
Игорь ступил было шаг… занес ногу… но вдруг отпрянул назад, ухватился рукой за обрез двери… Глаза его были совершенно круглые и белые, как самодельные оловянные ложки.
— Руку на кольцо! Пошел! — заорал Палыванч и стал отдирать белый на сгибах, намертво ухвативший дюраль, кулак Игоря. Игорь затравленно озирался и скалил зубы…
Вадику было стыдно… За слабость Игоря, за откровенную телячью радость Лехи. Стыдно — и еще жутко. Как было жутко и стыдно за людей вообще, когда он случайно попал на бойню… Он тогда год не ел колбасы.
Игоря все-таки оторвали от двери, посадили на прежнее место. Самолет заходил на второй круг. Опять загорелась желтая лампочка, и опять Палыванч, теперь красный, вспотевший, какой-то виноватый, показал два пальца. Вадик ждал этого, но, поднимаясь на вялых, отсиделых ногах, не верил, что уже пришла его очередь, что уже пора, не верил — и все… Он подошел к Палыванчу, не чуя ног, не чуя тела, — лишь одно потное крашеное, скользкое кольцо в правой руке. Палыванч подвел его к обрезу двери. Внизу, у самых ног, плавала дымка… Сквозь нее — квадратами — зеленела, желтела земля… Белело какое-то село… Еле ползла машина по ниточке шоссе…
— Вниз не смотри, — сказал Палыванч. — Смотри в небо, как подобает орлу.
— Ты же смелый… ты прыгнешь, — прошептал над ухом девчоночий тонкий голос. — Только вниз не смотри.
Вадик обернулся, увидел рядом курносое знакомое лицо, в конопушках, в мелких капельках пота, и кивнул, давая понять, что да, он — смелый, что да, он — орел, что благодарен за поддержку, что не будет смотреть вниз, что у него все хорошо и он не подведет, будьте спокойны. И в самом деле, в этот момент он ничего не боялся, ни о чем не думал, он был уверен, что прыгнет и что все будет хорошо.
8
Вадик напряженно ждал, но все равно завывание сирены и команда «Пошел!» прозвучали неожиданно… И когда они прозвучали, Вадик вздрогнул и обернулся. Он обернулся и спокойно, как ему казалось, ответил: «Есть — пошел!» (как положено), и встретился с Игорем глазами, и кивнул ему (совершенно не было страха, ну ни капельки! — даже удивительно), и сделал шаг вперед.
Он сделал шаг вперед — и его тут же задергало, затормошило, будто кто-то держал как щенка за шиворот и тряс; и гигантский насос качал в лицо спрессованный, упругий, волокнистый воздух… Рука как бы сама по себе рванула кольцо, и сразу же появилось жуткое ощущение, будто державший за шиворот отпустил — падение почувствовалось кожей, позвоночником, всеми клетками сжавшегося тела. Вадик услышал удары собственного сердца, они отдавались в руках и в ногах — тук-тук-тук, — а в мозгу, в унисон сердцу, отзывалось: «Ну! Ну! Ну!»
Через четыре удара сердца могучая рука вновь подхватила на лету и так встряхнула — и так от этого лязгнули челюсти, — что из одного зуба у Вадика выскочила пломба…
Сделалось тихо. Очень тихо. Тихо, белесо и как-то благообразно. И пахло необычно и непонятно: то ли составом противомышиным, то ли ладаном или касторовым маслом. И совершенно не чувствовалось, как опускаешься: казалось, висишь на одном месте. Прибили к небесному своду качели, и ты на них качаешься… Над головой неподвижно стоял желто-серый купол в ровных квадратиках усилительного капронового каркаса, ветерок пошевеливал кромку, раздувал «карманы», посвистывал в стропах — и таким прозаичным, обыденным увиделось все только что происшедшее, таким маленьким показался купол, что Вадик отчего-то подумал, что парашют раскрылся не полностью. Подергал за стропы… Нет, полностью.
А кто это там орет? Да все матом?..
Метрах в ста висел другой парашютист. Он орал, захлебываясь, похабную песню и размахивал в такт руками и ногами. В оранжевом шлеме… Да это же Леха! Официант, а ругается как сапожник…
— Леха-а! Прыгнул! Молоток!
— Прыгну-ул!
— Молото-ок! — говорю.
— Чего-о?
— Подрастешь — кувалдой будешь!..
— От такого и слышу-у…
— Ха-ха-ха!
— Го-го-го!
— Эй, «второй» и «третий», хватит хулиганить. Готовьтесь к приземлению, — раздалось с земли хрипло-мегафонное. Вадик вздрогнул от неожиданности и стыда: оказывается, на земле все слышно…
Под собой, почти под ногами, Вадик увидел зеленое поле аэродрома, толпу людей (все с мизинец), красные флажки старта, полосатую «колбасу», указывающую направление ветра, а чуть в стороне — несколько рыжих выгоревших крыш среди зелени — лагерь. Движение, то бишь снижение, теперь было заметно. И с каждой секундой все явственней и явственней… Все быстрей и стремительней… Земля приближалась, выгибаясь горбом… То место, куда несло, выворачивалось пупом — все двигалось, перемещалось: ангары, полосатые поваленные столбы, кусты татарника, — а ТО место стояло на месте, и только все на нем увеличивалось, укрупнялось, делалось четче и резче: трещины в земле, пылящая сизым семенем полынь, бегающие ящерицы — все как под лупой… Вот… вот… сейчас… только бы не камень…
— «Второй», смотри на горизонт! На горизонт! Не смотри под ноги и не поджимай их! Не поджимай ноги! «Третий» — тоже! Не поджимай ноги, «третий!» Напрягись, «второй»…
Вадик несколько распрямил ноги — хотя казалось, что они у него «как положено», — и в этот миг наткнулся на что-то твердое, жесткое, неподатливое… Парашют, пролетев несколько метров по ветру, скомканно и вяло опустился на землю; и было тихо, и стрекотали в траве кузнечики. И вдруг до Вадика дошло, его всего прямо прострелило: ВСЕ ПОЗАДИ! Он уже на земле — вон песок на зубах скрипит… Вадик вскочил — нигде ничего не ломило, не болело! — расстегнул лямки и зачем-то ударил ногой, будто хотел лишний раз убедиться в незыблемости почвы под ним.
Неподалеку человек в оранжевом шлеме отплясывал какой-то дикий танец; он отплясывал и орал что-то нечленораздельное, с безумными, в пол-лица, глазами.
— Ну, как я?.. Видал? — запихивая в парашютную сумку купол вместе с грязью и кустом какой-то лопушистой травы, спросил Леха, — Ничего я вел себя, а?.. А здорово, а?
Леха был веселый, безалаберный, глуповатый и хвастливый, — Леха был прежним, как в первый день знакомства.
— А ты — молодцом… Ты даже улыбался.
— Правда? — польщенно расплылся Вадик, все прощая Лехе на год вперед.
— Правда… Правда, улыбкой ту твою гримасу я называю условно.
Они рассмеялись. Легко, беззаботно, счастливо. Таким счастливым Вадик не чувствовал себя никогда раньше. Тело сделалось невесомым, и будто переродилось все в организме… Какое-то животное, реликтовое, изначальное, первородное счастье распирало Вадика, сжимало горло, мешало говорить… И весь мир кругом изменился — Вадик это вдруг ясно понял и удивился, — он стал другим, мир, — радостным, солнечным, справедливым; и было два дня, две жизни, две эпохи, два мира: ДО ПРЫЖКА и ПОСЛЕ.
— А что тебе парашютистка говорила? — спросил по дороге к старту Леха, сгибаясь под парашютной сумкой.
— Ревнуешь, что ли? Может, побьешь?
— А что? И отлуплю… Ты гляди у меня…
И они снова беззаботно рассмеялись.
На старте стояли, согнувшись под парашютами, неулыбчивые шесть человек, второй взлет. Окруженный плотным кольцом, лежал на траве, покуривая и блестя зубами, потный Пашка Корень. Он улыбался и небрежно отвечал на бесконечные вопросы НЕПРЫГАВШИХ. Когда Леха с Вадиком подошли, толпа отвалила от Пашки и переметнулась к Лехе. О, уж тут Леха не ударил лицом в грязь, уж тут он показал себя во всей широте, тут уж он развернулся… Он сбросил с плеча сумку кому-то на руки, снял шлем, отставил ногу… Вадик только успевал поддакивать.
