От соседнего самолета вразвалочку подошел Санька Селиванов, в шлемофоне и тонких беспалых перчатках.

— Ну что, вылетаешь?

— Попробую.

— Ты брось это… Главное, взять себя в руки. И прочь эмоции! Волю сожми вот так! — Санька сильно ударил кулаком по крылу, и Левке показалось, что лопнула тонкая кожица на его перчатке.

Санька, всю зиму сдиравший у Левки аэродинамику и сопромат, самостоятельно вылетел одним из первых в эскадрилье и уже летал без инструктора в зону и по маршруту, про него говорили, что он талант, что прирожденный летчик и что «самолет чует задницей», а это было высшей похвалой.

— Поменьше чувств, вперед и с песней! Остальное — дело техники. А техника у нас — сам знаешь… — И он опять стукнул по крылу, теперь ладонью, мускулистой и крепкой, как подметка, — и звук получился гулкий и громкий.

Из-под самолета вылез с банкой желтоватого отстоя чумазый техник, косолапый и с мешками на коленях.

— Ты чего это хулиганишь, Селиванов? А ну иди к своей машине. Пошел, пошел! — прогонял техник, гладя рукой крыло: не помял ли? — А ты чего раскис, по бокам развис? — хмуро посмотрел он на Левку. — Плюнь, считай дело в шляпе — вылетишь. Шатун и не таких дубов выпускал. Ну-ка, ну-ка… надевай шлемофон — вон он уже идет.

Показался комэск, шел он, как всегда, качаясь и мягко припадая на ноги, за что и прозвали его Шатуном. Когда комэск подошел, Левка сделал два шага ему навстречу, приложил руку к шлемофону.

— Товарищ проверяющий, курсант Львин к полету готов.

— Вижу. Настроение как?

— Боевое! — ответил Левка и покраснел.

— Не вижу. Ну да ладно… У тебя что? — повернулся к технику.

— Все в порядке, товарищ подполковник. Самолет к полету готов.

«А курсант скованый, — думал Литвинов, пристегивая парашютные лямки. — Похоже, поставил на себе крест, хоть и хорохорится из последних сил». — Тебя как звать, Львин?

— Львом.

— А полностью?

— Зачем вам? — смутился Левка.

— Ну как же… Ты человек уже взрослый…

— Ну, Лев Николаевич.

— Ого! Кучерявое имечко. Прямо как у классика… Нет, я не смеюсь, не подумай… Это твои стихи в гарнизонной газете печатали?

— Мои.

— Хорошие стихи. Нет, правда… Первый раз с поэтом летаю, даже не верится… О ты, черт, карабин что-то не застегивается… А чего же ты меня боишься, Лев Николаевич? Что такой заторможенный?

Левка вздрогнул от неожиданности и потупился.

— Я не боюсь…

— Правильно, чего меня бояться, я — добрый дядька.

Левка взглянул на комэска через плечо, улыбнулся.

— Да я знаю.

— Вот и хорошо… Короче так, Лев Николаевич, в полете делай все сам — меня нет, — договорились?

— И вмешиваться не будете?

— Конечно, не буду.

— Ладно, посмотрим, — ухмыльнулся Левка. — Мне уже обещали не вмешиваться…

— Говорю — не буду, значит, не буду. Запускай и поехали… А стихи ты в самом деле пишешь неплохие, — проговорил Литвинов, устраиваясь поудобнее на жестком сиденье.

…Этого Львина проверял сперва командир звена. На разборе полетов вечером докладывал он, как всегда обтекаемо:

— Мне кажется, курсант еще недостаточно подготовлен. Часто допускает ошибки, иногда очень грубые. Я думаю, пусть инструктор поработает с ним дополнительно.

В чем не подготовлен курсант, какие ошибки допускает — не сказал.

Потом, после дополнительных упражнений, летал с Львиным майор Волков, заместитель командира эскадрильи.

— Летчика из него не получится… (шлеп)… — сыпал словами маленький майор, быстро расхаживая взад-вперед и шлепая себя по колену снятым шлемофоном. — Списывать надо… (шлеп)… Пусть хвосты заносит… (шлеп)… Раскис, понимаешь, как барышня… (шлеп)…

«Чего он шлепает? — подумал тогда Литвинов. — Так и очки расколет…»

— Я ему высотомер и компас отключил… (шлеп)… Он даже не почесался… (шлеп)… Одно слово — созерцатель… (шлеп)… Говорят, стишки сочиняет… Ха-ха-ха… Вот и пусть… (шлеп).

Волков был старой закваски, еще из «сталинских соколов»; любил ругаться в эфир, любил отключать у курсантов приборы и всячески вводить их в заблуждение, а еще больше любил, когда они быстро замечали подвохи и «действовали согласно инструкции». Таким он прощал все: и плохую успеваемость, и дремучую лень, даже самоволки…

Запустив двигатель, Левка загерметизировал кабину, проверил системы. Все было исправно, показания приборов в норме. «Ну, главное, собраться, не спешить», — в который раз сказал себе, выруливая со стоянки.

Самолет рыскал по рулежке, норовя съехать на сизую от росы мураву. Левка всякий раз приглушенно чертыхался, выправляя непослушную машину, не желающую катиться ровно, и каждый раз сжимался, затылком ожидая окрика. Но Литвинов молчал…

Утро было малиновое, росистое, с сиреневым, густым и прозрачным воздухом. Взлетная полоса, потемневшая, влажная, вся из квадратиков, будто маскировочной сетью покрытая, лежала в седых, заповедных для косарей травах; кто-то прошел по траве, наверное, караульный, — темнел его извилистый, ярко-зеленый след. В конце полосы, над фиолетово-синим, с алыми макушками лесом, куталось в бледно-розовые распашонки тучек юное, по-детски пухлое солнце.

Получив разрешение на взлет (руководил полетами майор Волков), Левка отпустил тормоза, дал полный газ. Двигатель захлебнулся, закашлялся, набирая обороты. Но уже через секунду-другую Левку прижало к спинке сиденья — и он наяву увидел, как сзади упирали тысячи лошадиных сил. Чудо-кони понесли прямо на темно-голубую, размытую розовой дымкой полосу горизонта, что рассекала зеленоватое лобовое стекло. Упругие струи, бившиеся под крылом, выровнялись, выправились, — теперь самолет скользил меж них, подобно топору, расщепляющему древесные волокна; треск от раскалываемых, разрываемых струй-волокон слился в оглушающий грохот.

Самолет оторвался, и заерзал, зарыскал, как велосипед без руля, как флюгер при слабом изменчивом ветре, но с каждым мгновением скорость нарастала, выравнивая, вытягивая в струнку размашистый, от стремительности нерасчетливый порыв машины. Вот со стуком убрались шасси, и, будто корявая оболочка слетела с крыльев, самолет подкинуло и понесло еще стремительнее, вот спрятались закрылки, и, на миг провалившись, самолет вновь взмыл, сделавшись еще острее, еще обтекаемей. Левка отклонил ручку управления, ставшую тугой и упругой, влево; полоса горизонта проходила теперь наискосок лобового стекла, и казалось, что не машина накренилась, а сама земля встала на дыбы — с буро-зеленым лесом, с безымянной деревенькой, с трактором, что оранжевой букашкой полз вниз по вельветовому полю; сбавил обороты: пятьсот метров были уже набраны; нашел пруд, впереди и слева, на который нужно выйти… Все хорошо получалось у Левки.

— Посмотри вправо! — раздался голос комэска.

Справа багрово лоснилось брюхо самолета, все в темных масляных пятнах. Левка резко убрал обороты, уменьшил крен, пытаясь затянуть разворот («подрезать» круг нельзя!), и не заметил, как упала скорость, где-то «провалился» на целых семьдесят метров. Хватался исправлять одни ошибки — возникали другие…

К полосе Левка подходил на «подтягивании»: самолет чуть было не зацепил колесами верхушки тополей, что растут у малого привода, в километре от аэродрома. Сел с парашютированием, «по-вороньи», да еще снесло ветром у самой земли на левый край полосы, — чуть красно-белые «матрасы» не подавил.

— Запрашивай «конвейер», — сказал комэск, как только колеса зашуршали по бетонке.

— Три — девяносто третьему взлет с «конвейера»!

— Три — девяносто третий, — взлетайте, — подчеркнуто вежливым тоном разрешил Волков: в последний раз, дескать.

Левка дал полный газ и с отчаянием поднял носовое колесо… Ах, как ему захотелось сейчас забиться куда-нибудь, упасть в траву и поплакать. Пропади все пропадом! Ну почему, почему он такой? У других все получается… Вон Санька Селиванов по маршруту пошел:

— Три — шестьдесят первый прошел первый поворотный… курс…