У герцога Жильберта Анри Рене де Бриссака де Фуа д’Эстре пропала супруга. Это бы ещё полбеды, поскольку его светлость отнюдь не пылал нежными чувствами к златокудрой Анне де Бирс де Фуа д’Эстре, красотой затмевавшей многих прелестниц его провинции, и уж как-нибудь нашёл бы силы отнестись к данной потере если не стоически, то философски. Упокойся, например, его половина в бозе или попади в грубые лапы разбойников – поверьте, суровый муж недолго бы оставался безутешен. Опять-таки, претерпи она жестокое насилие и потерю чести, да даже сдохни от чумы или, упаси Боже, угоди в подвалы инквизиции – его сиятельство и бровью не повёл бы. Господь соединил, Господь разъединил, на всё высшая воля… Только не подумайте дурного о его светлости. Дело в том, что вышеозначенный Жильберт д’Эстре был, по определённым причинам, к супруге своей, мягко говоря, холоден, а если откровенно – то одно упоминание об очередных её выходках и непристойностях заставляло светлейшего бледнеть от тихой ненависти. И тогда, пугая окружающих, наливался багрянцем безобразный шрам над верхней губой, темнели до черноты глаза цвета спелой вишни, жгучие, слегка навыкате, и дёргалась левая щека, полупарализованная давним магическим ударом, что когда-то оставил на челе светлейшего ту самую метку, из-за коей он и получил прозвище Троегубого.

Впрочем, не будем предаваться греху словоблудия, уподобляясь бесцеремонной черни, что и святых не замедлит вынести на поругание. Сказано в Писании: «Не суди, да не судим будешь»; и ещё «Каким судом судите, таким и вы будете судимы, какой мерою мерите – такой и вам отмерят». А желающему порочить честное имя герцога и высматривать сучки в чужом глазу, напомним: брёвен в оке собственном может набраться достаточно для костерка под железным стулом в пыточных для особо болтливых. Ибо мудро сказано одним латинянином: «Язык глупого – гибель для него».

Итак, ежели бы коварная супружеская половина соизволила всего лишь сбежать с очередным любовником – его светлость с чувством перекрестился бы, возблагодарив Всевышнего, и отправил понтифику, недавно воссевшему на престол после немыслимой папессы Иоанны, прошение о разводе, подкреплённое фактами прелюбодеяний благоверной. И уж будьте уверены, фактов, как и свидетелей, оказалось бы немало. Иное дело, что герцог очень уж болезненно воспринимал любое пятнышко, грозящее разъесть белоснежные крылья его репутации. Он и без того выкидывал на ветер значительную долю личного дохода для сокрытия амурных дел любвеобильной дамы. Ах, если бы она нашлась, к примеру, с перерезанным горлом в собственной – демоны с ней, да хоть и в чужой постели – образовалась бы такая возможность – по-тихому сымпровизировать вполне благопристойную кончину! Так ведь нет, подобной услуги от неё не дождёшься: блудница скверно жила – скверно и пропала.

Очень скверно. Ибо вскоре после её исчезновения секретарь герцога мэтр Фуке обнаружил, что тайник в кабинете его светлости вскрыт, несмотря на хитромудрые замки и охранные заклинания. А главное – похищены документы Особой Государственной Важности. Попадание хотя бы одного из них – а таковых набиралось тринадцать – в руки недругов, либо представителей некоторых государств, находящихся в состоянии хрупкого эфемерного перемирия с прекрасной Галлией, означало немедленную очередную войну, на которую не было ни денег, ни ресурсов. За блестящими позолоченными фасадами парадных резиденций сиятельных вельмож, чьи кошельки Жильберт д’Эстре беззастенчиво опустошил, дабы не одной казне нести расходы по защите рубежей, скрывалось порой такое, что поневоле стороннему наблюдателю могла прийти на ум меткая поговорка: «На брюхе-то шёлк, а в брюхе-то – щёлк»! О-о, нет, опять-таки не будем бездумно повторять за злыми языками. Блажен муж, не идущий на совет нечестивых, и да вверит он бестрепетно судьбу свою в руце мудрых и безгрешных правителей, заботящихся о нас, малых мира сего!

…Вернёмся, однако, к нашему повествованию. Выражаясь сухим канцелярским слогом, дело, поначалу определяемое как банальная супружеская измена, запахло изменой иного толка – государственной. И то, что одновременно с Особо Важными Документами пропали фамильные драгоценности покойной матушки его светлости, в протокол тайного следствия даже не заносилось. Ибо то преступление хоть и низменное, воровское, но частного порядка, несравнимое с уроном государственного масштаба. «Найдите мне документы, – жёстко сказал герцог, – а уж со всем остальным я как-нибудь разберусь». И добавил в адрес соглядатаев, прозорливо приставленных им ранее к неверной супруге, пару-тройку слов, также не вошедших в протокол по неблагозвучности своей. Самих же шпионов приказал повесить. Впрочем, сменив гнев на милость, передумал и велел лишь выдрать хорошенько; и провинившиеся потом низко кланялись и благодарили, ибо поротые задницы заживут, а ума прибавят. Да и сами, дураки, живы, и семьи опять-таки при кормильцах…

Суров, но справедлив Жильберт Анри Рене де Бриссак де Фуа д’Эстре, да славится имя его, после имени нашего Государя Генриха, во веки веков. Аминь.

Ещё не открывая глаз, Марта поняла: плохо дело. Вместо продавленного тюфяка, чьи бугры и впадины были давно изучены боками, она лежала на чём-то холодном и жёстком, будто на голой земле, а главное – со всех сторон тянуло сыростью, как в погребе. Пробуждение было непривычным, явственно чего-то не хватало, помимо какой-никакой, а всё же мягкости под рёбрами и щекой… А, вот чего – привычных звуков! Не брякала во дворе собачья цепь, не орал петух, не было слышно фырканья Гнедка на конюшне, поросячьего хрюканья и гусиного гогота. Куда-то подевались привычные звуки, без которых невозможно представить утро. А ведь оголодавшая за ночь скотина всегда первой подавала голос. Обычно, едва прочухавшись, Марта спешила к колодцу – умыться и попить, натаскать воду для всего дома и поилок. И тогда, стоило ей взяться за ручку колодезного ворота, к общему хору добавлялся пронзительный скрип высохшего щелястого цилиндра, а уж потом во двор выскакивала тётка, доить Рыжуху, но допрежь того ублажить кормилицу запаренной с вечера болтушкой. Марта обихаживала прочую немногочисленную живность. Звякал подойник, лилась в деревянные корытца и желоба вода, выскакивали из дому и хлопали дверью нужника братики с сестрицами, каркали грачи и шумно хлопали крыльями, срываясь в полёт с вознесённых к небу гнёзд на тополиных кронах.

Вроде бы вот оно, утро – и пора вставать, хоть ломит со вчерашнего позднего сиденья с рукодельем спина, но надо браться за привычные домашние хлопоты. Однако странная тишина, царящая вокруг, настораживала. Да что там – пугала до чёртиков.

Где-то неподалёку узнаваемо застрекотала сорока, которой вроде бы делать здесь нечего: дядюшкину кузню из-за шума и дыма птицы всегда облетали стороной. Но вот после стрекотуньи выдал сухую трель дятел… С предчувствием чего-то нехорошего Марта, наконец, разлепила веки – и заморгала. Почему так светло? Проспала? Или сподобилась заснуть средь бела дня, когда все добрые люди работают? А солнце-то какое, бьёт прямо в глаза… Она невольно заслонилась ладонью. И вдруг её так и пробило: утро-то давно миновало! Ну, конечно, как это вообще можно было забыть? И поднялась она, как положено, чуть свет, и всю работу, что назначена, давно управила, и даже успела ополоснуть руки, собираясь подсесть со всеми к столу, как ей сунули кусок краюхи – пожевать дорогой – и наказали быстренько куда-то сбегать… Вот только куда? Она хорошо помнила, что торопилась: ведь тётка пригрозила, ежели замешкается, оставить без завтрака и без обеда. А очень уж хотелось, до тягучей слюны во рту, получить хоть две-три ложки горячей пшённой каши, что уже допревала в печи, наполняя избу и сенцы сытным духом: ведь днём и ночью подводило живот, кашки бы ему… Она и заспешила. Куда? Божечки, отчего же никак не упомнит?