– Ну-ка, дай сюда, хомяк. – Фёдор отобрал у Васи пакет.

Действительно, щуплый Вася мог съесть много – это я отметил ещё вчера в кафе. Но и завтракали мы сегодня в несусветную рань – самое время перекусить.

Пакет пошёл по рукам.

Сергей на особицу зачерпнул из своих запасов горсть кураги.

Самбуса хоть и остыла, но всё равно показалась необычайно вкусной. Главный секрет – в пропорции мяса и лука.

Тоннель Шар-Шар просвистели пулей – навылет. Пробили его китайцы сравнительно недавно, поведал Фёдор, и это видно – чисто, покрытие дороги выглажено, без сучка, подсветка во всю длину дыры, так что можно не включать фары.

После тоннеля смотрел в окно и ловил себя на странном впечатлении – все дороги одинаковы, разница в деталях. Многие из которых и вовсе не существенны. Особенно если не собираешься в них увязнуть. Пригвоздить себя скобой к земле.

Вот, скажем, я – дробинка, точка. Со свистом пробиваю тугую пустоту пространства. Моя задача – в него не влипнуть. Его задача – меня зацепить, выбросить паутинки и приклеить их к моим чувствам, заставить их его, пространство, ощущать. Так оно осознаёт, что существует.

Паутинки натягиваются и со звоном рвутся. Они хотели бы выдернуть мои глаза, оставить их здесь, чтобы ему, пространству, был свидетель.

Впрочем, это верно лишь тогда, когда я сам под искушением – осознаю соблазн влипнуть, а вот, поди ж ты, не даюсь. А так пространству до свистящей сквозь него дробины дела нет. Лети себе, пока не вдаришь в камень и не треснет лоб.

Материал жизни избыточнее соображений насчёт него и хуже, казалось бы, организован – он сложнее и путанее в своих взаимосвязях. В нём хитросплетения частей подчас с первого раза не прочитываются.

И со второго тоже.

Больше того, если вернуться к дорогам: они как вершины – на одних ничего нет, другие никуда не ведут.

Фёдор тем временем вспомнил Пржевальского. Сказал, что среди китайцев, встречавших его экспедицию, долго ходила легенда, будто он – колдун, умеющий заговаривать пули. Если Пржевальский выстрелит заговоренной пулей, та будет летать хоть год, хоть два – пока не найдёт того, кому предназначена.

Дорога бежала с гор на сухую серовато-бежевую равнину.

Мурод сплёвывал за окно тягучую жёлтую слюну.

То тут, то там по бокам дороги виднелись свежие фундаменты домов. На некоторых уже возводились из сырых чёрно-бурых саманных кирпичей стены.

– У меня племянник, да, – сказал Мурод. – Два года в Тюмен бетон месил. Вернулся осен, да. Тепер свой дом строил. Тут близко, за Курбон. Жениться думал. Хороший денги привёз.

Поговорили о русском рубле, выручающем таджиков.

А ведь если довериться Джареду Даймонду, увидеть полагалось бы обратное – здесь должен благодатный сад цвести и отсюда во все концы пространства должна тянуть свое господство сила. Ведь в этих землях прежде, чем в Македонии, России и Британии, приручили полезные злаки, вытравили горечь из миндаля, подставили дойник под корову и козу, склонили под ярмо осла и догадались стричь барана. Местная лепёшка – нон, – говорят, первый хлеб мира.

Но Искандер взял этот мир на меч. Топтал его Тимур. И наступал уже ему на горло сапогом британец.

И наступил бы, кабы не сверкнул трёхгранным жалом русский штык.

…ужас! Финал, казалось бы, настиг – разверзлась под ногами пропасть! Да – дикость, мрак, конец! Но – нет, последний всё же шанс остался: ведь именно у нас ещё хранится творческий запас (взять хоть в моём лице) для постановки и решения задачи невероятного масштаба (смена человечества)! Не в этом ли в конечном счёте и заключается призвание России?

Да, новый путь, по которому России назначено кометой устремиться в будущие времена, маня за собой другие страны, теперь всецело ясен! Его не нужно было рассчитывать, изобретать, перенимать – только открыть. И я это открытие сделал! Главное, чтобы страна не проскочила мимо полустанка, где ей необходимо сделать остановку для смены головного тепловоза и перехода на другую колею истории. Книга! Мою книгу должны прочитать повсеместно – в этом гарантия, что цель будет захвачена и спасение обретено. Ведь она (моя книга) не только не уступает по сокрушительности (оценка объективна – есть отзывы читателей) главным книгам в мире – Библии, Корану, Бхагават-Гите, «Капиталу» Маркса, а также книге Н. Г. Чернышевского, впервые поставившего вопрос «что делать?» во главу угла своего бессмертного романа, – но даже превосходит их по этим показателям! Все перечисленные сочинения не нашли ответ на роковой вопрос «что делать?» в мировом масштабе, а моя книга такой ответ даёт!

Коснулся отзывов читателей и понял, что следует дать выдержки из них. Вот первая:

«Передо мной открыта книга, от которой невозможно оторваться. Автор, как опытный хирург, вскрывает многочисленные язвы современной жизни в поисках действенного способа для исправления тяжёлой ситуации. Многие посчитают его рецепты жёсткими, даже жестокими, но обратить хаос и беспорядок в благоустройство и систему нельзя без рычагов суровой регуляции».

Вот выдержка вторая:

«Весьма реальной представляется тревога автора о том, сможет ли его благие планы в ближайшем будущем воспринять общественность, к которой он пламенно взывает в книге».

Вот третья:

«Несбыточными, но оригинальными видятся горизонты выхода из тупика, начертанные автором».

Достаточно.

Бодуля как-то сообщил (меня с ним свёл злосчастный брат, и мы довольно часто с ним (с Бодулей, разумеется, не с братом) беседуем на кухне, организованной в подсобке его букинистического заведения), что «Философия общего дела» русского мыслителя Федорова по своей революционной сущности не уступает «Капиталу». И ещё – книга «Бытие и время» германского философа Хайдеггера (я записал названия и имена) и «Капитал» не только соразмерны по духу, но имеют немало общего в своей судьбе: обе задумывались как важнейшие и обе оказались не дописаны, обе изменили ход мысли современников и обе стали поводом для всевозможных перетолков. Не знаю (не готов ни согласиться, ни силой доказательного спора опровергнуть) – не читал. А надо бы. Хотя и есть опережающие чтение сомнения: как могут быть они (указанные книги) равновелики тем, о которых я сказал, раз я о них услышал от Бодули, а не из популярного источника в эфире? И в переплёт их мне ни разу не сдавали. Какая ж тут величина? Согласен, у меня есть много белых пятен в гуманитарном смысле, и пятна эти надо истреблять. И тем не менее… И тем не менее Маркс и его малоизвестный соплеменник свои важнейшие труды не дописали, а у меня – пожалуйста, готова книга! И превосходит незавершённую работу первого, как я уже сказал. А труд второго… о нём судить смогу, когда прочту.

Но книга книгой, а тетрадь не для того. Она – для честности самоотчёта.

Когда шёл от Бодули, не заметил, как очутился в Поварском – самостоятельно свернули ноги. А тут и дом с лепниной – цвет папируса, как я уже писал (четвёртая тетрадь, страница 9, пятая (сверху) строка). И в фонаре – она. Читает что-то: толстый том романа, журнал, газета ли? – не видно снизу. Сиреневая кофточка, высокий лоб, бледный овал округлого лица, воздушные и мягкие льняные волосы… Залюбовался. То ли я сам, то ли другой – по счёту пятый – во мне. Она прекрасна! Да, прекрасна – картина в оправе оконной рамы! (Сейчас окно закрыто, март, и пыльное стекло туман наводит, но скоро, надо полагать, рассеется туман.) Однако и красива тоже! Испытывать те чувства, которые шевелятся в моей груди, тревожно и приятно…

Но… это очень странно. Ни прежде, ни сегодня, когда остановился в переулке и на неё смотрел, мне голову не осенило, а сейчас, когда пишу в тетрадь, задумался: она всё время у окна (когда я прохожу). Так не бывает, чтобы человек всё время оставался на одном и том же месте, как ни было б оно благоприятно для работы или невинного досуга. Так со старушками случалось, когда они всю старость напролёт сидели на насестах во дворах и там, шутливо выражаясь, квохтали. И то уже не встретишь их (старушек): куда-то запропали, как умницы-красавицы из прошлых лет. Нет, долго так не усидишь на месте – надо и чайник на плиту поставить, и в булочную сходить, и наволочку из машины на просушку вывесить. Сидеть всё время у окна не очень-то нормально. Как это раньше не сообразил? И тут же – мысль: наверное, она больна. Наверное, у неё беда с ногами. Да. И сидит она не на сиденье стула, а в скорбном кресле на колёсах, поскольку – инвалид. В конце концов, я никогда не видел, чтоб у окна она стояла. Конечно! Об этом надо было первым делом догадаться: полиомиелит. Или травма позвоночника. Или гангрена с ампутацией. Да… дело скверное, врагу не пожелаешь… Но как иначе усидеть?