Казака повесили на рассвете через три дня после суда. Смотреть на казнь Шемет не пошел. Ненависть, всколыхнувшаяся опаляющей волной при встрече с врагом, не ушла и после его смерти, но тихо осела в глубине памяти.
С друзьями Войцех простился еще днем, договорившись списаться после того, как фрайкор вернется в Германию. Почта теперь работала исправно, и потерять друг друга им не грозило. В Пасси он отправился к вечеру, уже уложив вещи для дальней дороги, грозившей затянуться на долгий срок, ехать он намеревался верхом. Йорик, словно догадываясь, что ему предстоит, поглядел на хозяина с укоризной, но сморщенное зимнее яблоко сжевал.
Первое, что бросилось Войцеху в глаза в маленькой гостиной Линуси, -- отрывной календарь на стене. Начинался он с завтрашнего дня, и на первом листе одинокий всадник въезжал в длинную аллею меж склонившихся над ней деревьев, теряющуюся в бескрайней дали. Черно-белые рисунки пером, печальные, но прекрасные, были на каждой страничке, но когда он попытался заглянуть в конец, Линуся накрыла его руку своей.
-- Не подглядывай, -- улыбнулась она, -- вернешься -- увидишь.
Войцех поцеловал маленькую ладошку, обнаружив на ней свежие следы алой и зеленой краски. Теперь ему стало ясно, что Линуся торопливо и смущенно прятала в рабочий сундучок при его приходе.
-- Хочешь, я тебе в письмах рисунки посылать буду? -- опустив глаза, спросила Линуся. -- Они, конечно...
-- Они прекрасны, -- не дал ей договорить Войцех, -- и, поверь, я бы сказал то же самое, если бы не знал художницу. Я тобой горжусь, и мне жаль, что не могу сделать для тебя того же. Разве что на барабане сыграть, говорят, у меня это неплохо выходит.
-- Обзаведусь барабаном к твоему возвращению, -- рассмеялась Каролина, -- послушаем, так ли ты хорош, как говорят.
Они неторопливо поужинали вдвоем, и разговор вели о Польше и живописи, о музыке и книгах, о войне и о надеждах на новый, свободный мир. И только о грядущей разлуке говорить избегали, и оба тянули время до того часа, когда оно помчится безоглядно в последних объятиях и поцелуях.
На рассвете, после бессонной ночи, Мельчинский привел Йорика с поклажей к дверям дома в Пасси.
-- Шесть утра, -- сказал он, глядя на серебряный брегет, -- десятое мая тысяча восемьсот четырнадцатого года. Год начался, Войтусь. Счастливого пути.
-- Я не уезжаю, -- ответил Войцех, глядя в печальное лицо Линуси, -- я еду к тебе.
Лекарство от сплина
Дорога домой затянулась почти на месяц. Коня Войцех берег, себя тоже понапрасну не утруждал, воспоминания о бешеной скачке к Лейпцигу до сих пор отдавались болью в спине. Майское солнце к полудню припекало изрядно, на полях зеленели всходы грядущего урожая, Германия трудилась в поте лица, приходя в себя после тягот военного времени. О Польше Шемет старался пока не думать, даже дорогу выбрал северную, чтобы бессильная боль не терзала сердце. Но совсем забыть о войне не получалось. В трактирах и на постоялых дворах инвалиды на деревяшке или с крюком вместо руки собирали рассказами о сражениях стариков и безусых юнцов, молодые женщины в черном с печальными глазами восседали на передках тянущихся на рынок возов, сменив не вернувшихся мужей, хлеб прошлого урожая шел пополам с мякиной.
Поначалу он писал Линусе почти каждый день. Короткие, как ночь перед разлукой, страстные письма, в мельчайших чернильных брызгах торопливо летящего пера. Уже в Кельне, где он остановился на пару дней, чтобы дать отдых Йорику, его поджидала обогнавшая неторопливого всадника почта. Каролина писала об оттенках цветущего миндаля, о ласточках, свивших гнездо над ее окном, о шарманщике, будившем ее ранним утром песней о сурке. Ни слова о любви. Войцех испугался, помрачнел, перечитал каждую строчку. Вгляделся в рисунки, вложенные в письма -- маленькие пейзажи пером, склоненные к воде ивы, березы, метущие косами луговые тропки. На рисунках была Литва, печальная, далекая, желанная. Каролина держала слово и в своем неподдельном горе хранила верность покойному мужу даже в мыслях. Но рисунки дышали любовью, которой полнилось сердце. И Войцех принял это, как добрый знак. Теперь он писал реже, раз-другой в неделю. О городах и людях, о зеленых полях и летящих над дорогой птицах, возвращающихся из дальних краев. И в каждом слове была надежда.
Дома Войцеха на этот раз ждали. Уже с дороги он слышал радостные возгласы дворовых мальчишек: "Паныч, паныч приехал!" Шемет все еще числился тут в "панычах", в роль полноправного хозяина Мединтильтаса в свой прошлый приезд он войти так и не успел.
Челядь высыпала на крыльцо, окружив сияющую радостью Жюстину, сменившую траур на белую кисею. И это тоже показалось Войцеху добрым знаком. Рядом стояла, довольно позвякивая вернувшимися на пояс ключами, седая сгорбленная старуха с крючковатым носом и пронзительным всевидящим взглядом. Янка получившая повышение из нянек в ключницы, когда старый граф с сыном отбыли в Петербург, пришлой француженке свое место уступила неохотно, но госпожой графиней ее признала безоговорочно, служа новой хозяйке с не меньшей ревностью, чем покойному пану Яношу. По другую руку Жюстины белокурый крепыш рвался с рук краснощекой молодки в белом фартуке, и Войцех, впервые увидевший брата, кинулся к нему, подхватил, подбросил в воздух. В испуге оглянулся на Жюстину, но та только улыбнулась и кивнула.
-- Добро пожаловать домой, -- сказала она по-польски, старательно выговаривая слова, -- мы ждали и верили.
Войцех опустил малыша, немедленно уцепившегося за нянькину юбку, на землю и низко склонился, целуя руку Жюстины.
-- Спасибо.
Дни полетели золотой беспечальной чередой. Прогулки до ближайшей почтовой станции, верхом или в возке, куда Войцех брал с собой Жюстину и Тадека, объезд полей и лесных угодий, неспешные и обстоятельные беседы с герром Миллером, управляющим, охота, вечера в библиотеке с книгой. Войцех, к вящей радости поселян, сдержал данное Дитриху слово и облачился в кунтуш и даже начал отпускать усы на польский манер, пока Тадек с радостным визгом не обнаружил, как весело за них дергать. Подумав, что усы все равно придется сбривать, Войцех пока что оставил ставшую уже привычной узкую полоску. Лето пахло медовой травой и покоем. А во сне ему навстречу летели высокие белые облака, и ветер тонко звенел в невидимых глазу струнах.
-- И кто здесь непоседа? -- строгим голосом спросил Войцех, делая страшные глаза. -- Кому не хочется сказку на ночь?
Тадек, ничуть не испугавшись, плюхнул пяткой, и брызги из корыта, где Эгле купала его перед сном, разлетелись во все стороны.
-- Вояка, -- усмехнулась Янка, -- и ты так же бушевал. Оба в деда пошли, непоседы. Кудри золотые, глаза голубые, а в глазах -- бесята прыгают. Гляди, и бибис у него морковкой. Тоже, небось, тыкать будет куда придется, как братец старший. Ишь, разошелся.
Войцех залился краской, прикусил губу. Спорить с Янкой он до сих пор опасался.
-- Что ж разрумянился-то? -- не унималась ключница. -- Дело молодое, гуляй, дитятко. Девки-дуры уж все локти искусали, тебя дожидаючись.
На этот раз Войцех не выдержал.
-- Я же говорил тебе, Янка, что женюсь, -- сдерживая гнев, процедил он, -- следующей весной в Париж за невестой поеду.
-- Женюсь, -- протянула старуха, -- женюсь. Знаем, слыхали. На вдове старого пана Жолкевского. Будто девки справной во всей Литве не нашлось. Далеко до весны-то. Поглядим.
-- Не твоего ума дело, -- отрезал Войцех и вышел, хлопнув дверью.
В спальне он улегся на постель, не раздеваясь, только сапоги скинул, положил руки за голову и задумался, глядя в лепной потолок. Кажется, происходящее начинало обретать смысл. Уже через пару дней его пребывания в Мединтильтасе, после того, как он объявил домашним о своих планах, весьма порадовав Жюстину, горячо расцеловавшую его в обе щеки за такие новости, дом наполнился молоденькими служанками. Вышитые сорочки по причине жаркой летней погоды открывали взгляду пышные формы, из-под подоткнутых юбок сверкали стройные ноги, лукавые взгляды и призывные улыбки сопровождали его на каждом шагу.
